Объявление

**Ja-я** · 09.08.2017, 01:54

Tomas Milian con Manlio Gomarasca - Monnezza amore mio.
Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Глава Вторая - Лодка без рыбака

Я взял билет на самолёт в один конец, документы на эмиграцию, пару костюмов и улетел в Майами, где снял комнату в доме еврейского юноши по имени Джошуа. При его невеликом знании испанского и моим, настолько же, слабым английским - мы понимали друг друга в совершенстве. Джошуа управлял стоянкой очень известного мясного ресторана в Майами-Бич, The Hickory House, и он предложил мне работать его помощником. Кроме маленького оклада у меня был бы гарантируемый ужин в ресторане. В течение дня я практически постился, потому что у меня не было лишних денег даже на закуску, но, по крайней мере, на ужин я ел изысканные бифштексы, изрядно приправленные голодом. Только голод, реальный голод, извинял меня,- я не говорю о том, что я воровал, но украдкой подворовывал, а это был уже первый шаг на пути к краже, что для меня представлялось ещё одним этапом общечеловеческого поиска.
И так я начал. Если клиенты давали мне четыре четверти чаевых, три четверти я помещал в правый карман для Джошуа и одну четверть для себя в левый. Через несколько недель я начал половину собирать в карман для Джошуа и половину в воровской. В то время жизнь была другой и люди были доверчивее; так что свежие газеты оставляли на тротуаре одни без присмотра и подошедший покупатель кидал деньги в открытую картонную коробку. А поздним вечером приходил владелец и находил коробку нетронутой. Вы можете представить себе такое сейчас; открытую консервную банку, полную денег, на каком-нибудь тротуаре в мире? Однажды у меня была вспышка; я увидел в центре Майами, когда шёл по улице, банку с деньгами за газеты, но это была только мысль. Сегодня мне жаль Джошуа, но в то время я не мог быть щепетильным. Я учил новую пьесу, роль вора, и чтобы исполнить её хорошо не должен был стесняться - иначе какой бы я был вор?
В то же время я посещал курсы английского языка в Университете Майами. Мы подбирались в пары: один англо-говорящий человек, который хотел изучать испанский с носителем испанского языка, который хотел выучить английский. Таким образом, вскоре, где словами - где жестами, выяснилось, что моя "языковая коллега" учится в Школе Драматического Искусства в Университете, где они планируют поставить пьесу Алехандро Касона "Лодка без рыбака" и ищут юношу с испанским на главную роль.
Я представился директору Академии, доктор Филхауеру. Он велел мне прочитать сценарий, а когда я закончил посоветовал серьёзно принять во внимание возможность стать актёром, потому что, по его словам, я был очень хорош. Это был первый раз, когда кто-то признал, что у меня есть что-то хорошее,- и я сказал, что в Майами только проездом, так как решил поехать в Нью-Йорк, чтобы попасть в Actors Studio. Все засмеялись; потому что кубинец, который не говорит даже по-английски, хочет присоединиться к Актерской Студии, вместе с Марлон Брандо и Монтгомери Клифтом,- он должно быть, просто спятил!
В отличие от расхожего мнения, Актёрская Студия - не то место, где учатся или узнают, как стать актером - это не школа. Актерская студия - это прежде всего лаборатория, где актёр, после прохождения двух очень строгих экзаменов, идёт, как они говорят, исследовать характер, чтобы быть правдивым, насколько это возможно. Не «отыграть роль», а вжиться. В то время, из около трёх тысяч претендентов они отбирали двух или трёх, не больше.
Мы начали репетиции The Boat Without a Fisherman и однажды я увидел у театра афишу с объявлением о пьесе. Прочитав своё имя на афише я подумал: "Значит, это правда!" Я решил, что не стоит терять время и пошёл купить чемодан у пуэрто-риканской девушки. А когда я сказал ей, что собираюсь в Нью-Йорк, чтобы стать актёром, она поинтересовалась, есть ли у меня место где жить. Я ответил, что нет,- и она дала мне адрес своей семьи в Латинском Гарлеме, где я мог бы снять комнату.
Дома я положил в чемодан те немногие вещи, что у меня были и через несколько часов уже был в автобусе Greyhound, таком же, что везёт Дастина Хоффмана в Полуночном ковбое,- в последнем на Нью-Йорк.
Можно сказать, что гонясь за своей мечтой я бросил "Лодку без рыбака".
Когда я прибыл на Таймс-сквер, я испытал невыразимое ощущение; я чувствовал себя очень маленьким и в то же время всесильным. Впервые я прочувствовал «мы» вместо «я».
У меня в кармане лежал адрес Актерской студии, найденный в телефонной книге: 434 West 44th Street, и я пошёл туда немедленно. Туда! Моё сердце безумно колотилось. Я сел на ступеньках дома напротив и стал фантазировать или представлять себе Марлона Брандо, Элиа Казан, которые выходят и встречают меня: "Привет Томас!" А я им: "Привет, Марлон! Привет, мистер Казан!"
После недолгих раздумий такого рода перед твердыней я решился войти в Студию. Я чувствовал, что моё сердце сейчас выпрыгнет, но я перешагнул барьер стиснув зубы.
За столом сидела блондинка, которую я застенчиво спросил: "Что я должен сделать, чтобы учиться здесь?" Услышав мой акцент она сморщил носик. "Во-первых, вы должны хорошо говорить по-английски ... а потом, это не школа. Здесь вас не будут учить!"
"Да? А что же вы здесь делаете?"
"Здесь мы исследуем!"
Не понимая, что она пыталась сказать мне, я ушёл со своей мечтой, упавшей в мошонку. Я должен был выучить английский язык, но сперва я должен был найти работу. В кармане у меня было всего пять долларов, которые я отдал семье пуэрто-риканской девушки за комнату.
Меня наняли лифтёром в Пресвитерианском госпитале Нью-Йорка, огромной больнице в районе Washington Heights и, как и все лифтёры, я должен был носить форму. Они дали мне штаны уволившегося до меня человека, который был в два раза толще меня и тесную куртку с другого, но тощего, чёрный галстук-бабочку, белую рубашку и тёмно-серую фуражку с чёрным блестящим козырьком. Я выглядел, как карикатура на диктатора банановой республики.
Так как я прибыл в Америку в качестве иммигранта, я должен был отслужить военную службу; два года армии (Army) или четыре в военно-морских силах (Navy). Мне было двадцать три года, если бы я выбрал армию, я бы вышел в двадцать пять, но был бы помещён в компанию с латиноамериканцами, где мы говорили бы только по испански и с точки зрения практики английского языка у меня было бы два выброшенных года; если я выбираю флот, напротив, я вышел бы в двадцать семь, но говорил бы на безукоризненном английском языке, потому что там были все американцы.
Для того, чтобы быть принятым в военно-морской флот, всё же нужно было пройти тест по английскому языку. Требуемый минимум: двадцать два. Я взял двадцать два и так начался новый фильм. Моя роль: матрос-латино в американской компании. Место: Военно-морская база Бейнбридж, штат Мэриленд, недалеко от Вашингтона.
Часть матросов мне очень понравилась. Но была одна большая проблема: идти в туалет! Я никогда не был в местах, где каждый справляет свою нужду в кампании. Духота, звуки, пуки; один справа - другой слева, а ещё один спереди с рулоном туалетной бумаги в руке ожидает "своего заседания" и смотрит на тебя, будто хочет сказать: "Быстрей заканчивай!"
"О нет! Я не могу так!" - подумал и решил, что вернусь в три часа утра, чтобы иметь сортир весь только для себя одного. Но это было ещё хуже, потому что все "приверженцы уединённого", как и я, встретились там поздней ночью для "тихого испражнения".
Американские рекруты называли меня амиго, произнося это amigou, как в старом фильме с комедийный дуэтом Gianni e Pinotto. Они спрашивали у меня: "Амигоу, тебе не больно в обуви?". Они даже не знали, где находится Куба! Они говорили со мной, как будто они объясняют Тарзану вкус бутерброда: "Амигоу … это гам-бур-гер... вкусно-хорошо …". Мне нравилась эта роль кубинского индейца и она приносила мне много выгод.
Как-то из-за камней в почках меня положили в больницу со страшной болью. Когда же я был выписан, я потерял свою кампанию и сослуживцев в ВМС №1. Я был передан в другой отряд, но так как даже не думал, чтобы начинать военно-морской флот №2, я решил разработать план, чтобы меня уволили.
Однажды зимней ночью я был в карауле. Шёл снег и было ужасно холодно. Я положил винтовку на землю, снял шерстяную куртку, рубашку, майку и начал отжиматься: «Один, два, три! Один, два, три!" На следующий день был такой же мертвецкий холод, но и этой ночью, когда все спали, я вышел из казармы и опять же без рубашки повторил отжимания на холоде: «Один, два, три! Один, два, три!" У меня поднялась высокая температура и я был доставлен в лазарет, где мне сделали холодный душ, чтобы понизить температуру. Потом перенесли в тепло, но я умышленно разметался и даже вытащил болт наружу. Нужно было быть больным, чтобы делать подобные вещи; но это было именно то, что я и хотел, чтобы они подумали.
Я понимал, что лихорадка вызвала бы у меня состояние полусознательного бреда, удалив страх быть раскрытым, но я обязан был сохранить ясность ума, чтобы не ошибиться.
Я попросил, чтобы вечером пришла медсестра; среднего возраста, с бледно-голубыми глазами, как у моей матери, потому что "мне нужно многое сказать ей". Вечером, точно по времени, подходит медсестра ( среднего возраста, с бледно-голубыми глазами). Я взял её за руку и начал говорить ей то, что я хотел бы сказать моей реальной матери об отношениях с моим отцом. Я знал, что она сообщит обо всём психоаналитику. В конце я сказал ей, что устал от здешних порядков и от военной формы. Я не обманывал её - я говорил только правду. "Используй это!"- как сказал Станиславский. Но была также и другая истина, подоплёка моего рассказа; чёткий план, как мне вернуться в Нью-Йорк. Я уже выучил английский в бараке,- там только на английском; и я был готов к прослушиванию в Актерской студии. Разговор с медсестрой я закончил ударно и эффектно: "Если меня оставят на флоте, то я закончу, собственно, так же, как мой отец."
При встрече с армейским психологом я повторил ему всё то, как я был в этом уверен, он уже слышал от медсестры. Они держали меня под наблюдением в палате, типа Гнездо кукушки, чтобы подвергнуть меня испытанию. Если я просил воду, санитары говорили: "Он хочет воду … понятно? Хитрый хочет воды!". "Слышь! Если ты попросишь воды ещё раз - мы поместим тебя в изолятор!". Я понимал, что они провоцируют меня, чтобы посмотреть мою реакцию, но мне удалось удержаться и после туда-сюда пятнадцати дней, я предстал перед собранием командиров, которые уже приняли решение о моей судьбе. Они сказали мне: "Хотя ты и совершенно годен для военной службы, всё же … никто не заставляет! Что хочешь делать? Служить Америке или стать гражданским?" Я сказал: "Быть свободным гражданином!"
Они отсалютовали мне на военный лад и сказали: "Удачи!"
Мне было всего двадцать три-двадцать четыре года и у меня ещё было время, чтобы реализовать свои планы. Я вернулся в Нью-Йорк и отправился снова жить в испанский Гарлем, сняв комнату в доме женщины из Санто-Доминго. Работать начал в рекламной компании: курс коммерческого дизайна, что я прошёл на Кубе, оказался большим подспорьем.
В Америке, когда нанимают в компанию, прежде чем вам дадут работу, которую вы можете выполнять,- если конечно они не поймать вас на том, что вы ещё не закончили среднюю школу,- вас назначают на низший уровень, типа офисного мальчика, одного из тех, кто получает и разносит почту. Таким образом новый сотрудник, по мере карьерного роста, узнаёт функционирование отдельных департаментов и в будущем может стать руководителем всей фирмы.
Офис находился в Chrysler Building, небоскребе с серебристым наконечником в стиле арт-деко на углу Лексингтон-авеню и 42-й улицы. Почтовое отделение было перед конторой, но если я должен был отнести письмо лично в руки в городе, то иногда бежал через весь Манхэттен, экономя даные мне деньги на такси. Эти украденные деньги или лучше сказать, доставшиеся потом, я тратил, чтобы поесть в кафе Гектора на Таймс-сквер, где я всегда брал одно и тоже меню: мясной рулет, жареный картофель, яблочный пирог и кофе. Садился у окна и разглядывая толпу, которая шла вверх и вниз по Таймс-сквер, часто думал об Актерской Студии и о том, какая новая работа может приблизить меня к моей цели.
Но мне всё ещё нужно было улучшить свой английский. Я решил, что пришло время покинуть испанский Гарлем и поселиться среди англо-саксов. Я снял небольшую комнату в отеле Святого Франциска, в нескольких шагах от Таймс-Сквер и Актёрской студии. Платил очень мало, потому что ванная была в конце коридора и делилась со всеми, кто жил на этаже. Чтобы держать перед собой цель,моё наваждение,- я поступил в вечернюю школу актерского мастерства, в ведении двух женщин, учениц Уты Хаген, талантливой театральной актрисы.
В то время, как я был там всего неделю, я уже смог сочинить сценку, вдохновлённую опытом военно-морского флота. Я собирался представить её в школе перед моими преподавательницам. Это была пародия, основанная на безумии; и чтобы хорошо подготовиться и впитать это чувство внутри себя, ночью, прежде чем выйти на сцену, я спал на полу, голый, завёрнутые в газеты, а рядом стояла миска с кусками хлеба, смоченными в молоке. Я ел без помощи рук; только повёртывая немного головой в стороны и языком, также как делает это собака, уткнувшись мордой в чашку. У меня нос и подбородок были мокрые от молока, но я не чистился. И так стоял неподвижно до тех пор, пока не уснул.
На следующий день я позвонил в офис и администратор, из итальянцев, спросил: "Малыш," - он называл меня picinin, по-милански - "что случилось?" А я ответил: "Я болен". Это "я чувствую себя плохо"- мне нужно было, как настрой для сцены.
Выходя из гостиницы, чтобы идти в школу, я не причесался, не почистил зубы, не завязал шнурки на ботинках, а рубашку застегнул кое-как, наугад. Когда я пришёл, то ни с кем не говорил, чтобы не потерять концентрацию и начал свой "этюд". По окончанию исполнения "домашнего задания" вокруг меня была только тишина. От внезапности я разрыдался и мой плач доносился из мест очень, очень далёких.
... и учитель спросил меня: "Томас, Вы никогда не думали о том, чтобы сдать экзамен в Актерскую Студию?"

*****

**Ja-я** · 09.08.2017, 02:05

Tomas Milian con Manlio Gomarasca - Monnezza amore mio.
Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Глава Третья - Просто магия

Для того, чтобы войти в Актерскую Студию необходимо было выдержать предварительный экзамен перед группой актеров, режиссеров и писателей - "членами", которые делали первый отбор лучших из двух или трёх тысяч претендентов. После этого, в другой день, избранные должны были предстать перед режиссёрами Элиа Казан и Ли Страсбергом, руководителями Студии.
Для проб я взял пьесу, что случайно попалась мне в руки: "Дом храбрых" Артура Лорентса, историю о юноше, который видел, как погиб в бою его лучший друг и убеждает себя в том, что виноват в его смерти. Чувство давящей вины имеет психосоматические последствия: юноша из-за самовнушения оказался парализованным.
В оригинале, главный герой афро-американец, но я его переделал в пуэрто-риканца, чтобы иметь возможность употребить испанский акцент. Я выбрал ту сцену, в которой психолог пытается убедить юношу в том, что его друг (мой отец?) умер не по его вине. Чтобы заставить его реагировать доктор использует расовый фактор и кричит nigger; чрезвычайно оскорбительное обращение для афро-американцев.
В своей версии я использовал термин spic*, который является столь же оскорбительным для латино-американцев. Это слово я знал очень хорошо. Однажды в метро на Манхэттене, я пытался подцепить двух очень симпатичных девушек, но они велели мне отвалить! Как только услышали мой акцент, одна другой сказала с презрением: "О, дерьмо ... латинос!", будто плюнула в лицо. Теперь тот плевок мне пригодился ("Используй это!"), как сыр для макарон.
И когда на сцене парень, который играл психолога, кричал, чтобы заставить меня реагировать: "Spic! Ты, чёртов латинос!"; в моей голове сразу всплыл голос той девушки - воспоминание, от которого мне было больно, как от вновь открывшейся раны. Во мне поднялся гнев; я протянул руки, пытаясь схватить доктора, в то время, как он пятился от меня, продолжая повторять: "Ты, чёртов латинос!". Я хотел бы придушить его. С большим усилием я встал на ноги и с трудом сделал шаг, в то время, как психолог по-прежнему отступал. Затем ещё один тяжёлый шаг, а он отступил дальше. Но, как только я понял, что я иду - я с плачем бросился ему в ноги; излечен!
После сцены мне было наплевать, прошёл или нет я отбор. Казалось, что я сам пережил драму того юноши. Этого было достаточно. Я уже собирался сойти со сцены, когда услышал, что кто-то назвал моё имя. Я не знаю, кто это был, потому что свет софитов мешал рассмотреть зал, но вопрос был такой: "Мистер Милиан, где Вы учились?".
- "Я читал немного Станиславского и учился один месяц в школе."
- "Спасибо!" - донеслось из-под прожектора.
Через два дня я получил в офисе открытку. Я прошёл предварительный экзамен! Не считая великой радости, я подумал: "Значит, я действительно чего-то стою!"
Меня пригласили для последнего просмотра перед режиссёрами Казан и Страсбергом 18-го декабря 1957 года. Стоя на сцене я попытался сконцентрироваться на все сто, но это было нелегко, зная, что режиссёр Долины Эдема, фильма, который включил во мне некую искру, был там в темноте, позади прожектора, чтобы решить, достоин или нет я этого института.Чтобы не думать я отогнал от себя мысли. Когда я закончил этюд и натягивал ботинки, ко мне пришла мысль: " Занятно будет, если они выберут меня - кубинского индейца с акцентом, из трёх тысяч американцев!" Но на следующий день мне позвонила в офис женщина и сказала: "Томас! У меня есть для тебя прекрасный Рождественский подарок; ты выбран в качестве члена Актёрской Студии!"
Я начал бегать по всему офису, объявляя, что увольняюсь. И тут меня зовут к главе компании, который говорит: "Том, я поздравляю, что тебя приняли в Актёрскую студию, но подумай хорошенько о карьере; сотни тысяч молодых людей в США хотят сделать карьеру и очень немногие из них преуспевают. Ты иностранец и тебе будет ещё труднее. Как дизайнер, ты очень талантлив и у нас есть на тебя планы ...".
Я поблагодарил его за всё, что он сделал, и за то, что он хотел сделать ... и я ушел. На что я буду жить? Я не знал, но я импровизировал бы в зависимости от обстоятельств. Как говорит Джозеф Кэмпбелл: "Плывите по течению!"
Первый день я не забуду никогда. Чтобы нас представить Ли Страсберг сказал: «Доброе утро всем! Я хочу познакомить вас с тремя победителями этого года: Лэйн Брэдбери. Лейн, встань, пожалуйста! Андреас Ваутзинас. Андреас, встань, пожалуйста! Томас Милиан. Томас, встань, пожалуйста!" Все присутствующие знаменитости долгими аплодисментами поприветствовали каждого из нас.
Я должен был это сделать и я прошёл первый этап марафона!
В начале сессии - не позволялось называть это классами - Ли Страсберг нам задал вопрос: какой «прошлый опыт» проснулся в нас, из которого мы следовали, чтобы "почувствовать" сцену. Когда спрашивали меня, я отвечал примерно одно и тоже: "Я верил в эту историю, а все остальное происходило само собой!"
В какой-то другой день, один член Студии, устав слушать мои повторения, что достаточно верить, выпалил: "Но это не возможно! Этот мальчик же мошенник! Мы все здесь, чтобы исследовать события и ситуации нашего прошлого, чтобы сделать сцены более естественными, более волнующими и по возможности более правдивыми. А потом приходит он; только что с Кубы, без какого-либо опыта и говорит, что нужно верить и этого достаточно!"
"Слушай!"- сказал Страсберг,- "Если бейсболист забил хоум-ран с такой маленькой битой,- и показал длину в несколько сантиметров от правого уха до левого,- почему мы должны требовать стандартную биту?" Метафора эта была достаточно понятна. "Томас!,- продолжил он,- Теперь я хочу, чтобы ты перестал слушать всех присутствующих здесь. Включая меня. Я просто прошу тебя выполнить такое упражнение: ты садишься перед нами и попытаешься полностью изолироваться." Я офигел от его слов, да и такого упражнения сам никогда не делал. Не хотел никого утомлять своей изоляцией. Кроме того, я заскучал бы первым.
В то время я делил квартиру с двумя парнями из Актерской Студии, а ещё раньше я жил в доме фотографа, Симмонса Джонса (Simmons Jones). Кто-то посоветовал сделать фотографии у него для рассылки директорам по кастингу, набору актёров. Я позвонил ему и он назначил встречу в своём доме на Сентрал Парк Запад, где у него была фото-студия. Я прибыл вовремя; постучал в дверь и он мне открыл.
Как только он увидел меня, он принял шибко манерно- драматичную позу. У него был ротик Жанны Моро и два глаза от Бетти Дейвис. Длинные и бледные пальцы одной руки у сердца на чёрном свитере с круглым вырезом, а другой рукой он держался за ручку двери. Подняв, будто в изумлении, бровь он сказал: "Ты божественный! Заходи, милый!"
Я вошёл и оказался в огромной гостиной с панорамным видом на парк. Квартира была угловая и свет проникал отовсюду через полупрозрачные занавеси бесчисленных окон.
Пригласив меня располагаться на просторном диване, сам он занял место передо мной на мягком пуфе и молча смотрел,- всегда с поднятой бровью. Достав пачку сигарет он вытащил одну зажав её губами, протянул левую руку и взял со столика, который разделял нас, чудесную серебряную зажигалку, большую, заправленную, от которой зажёг сигарету. Не переставая пялиться на меня, он делал длинные глубокие затяжки, втягивая весь яд в себя.
Для того, чтобы нарушить молчание, которое начинало становиться тягостным, я рискнул задать вопрос: "Сколько мне будет стоить два крупных плана 8 на 10?"
Его ответ удивил, хотя и не должен был бы: "Ты фотографируешься голым?"
"Почему нет!", - ответил я бодро.
"Замечательно! Тогда крупные планы я тебе подарю!"
"Договорились!"
"Надеюсь! Снимай быстрее одежду, сокровище!"
Я не понимал, почему я должен раздеться немедленно, хотя нигде не видно камеры. Поэтому спросил: "Сейчас?"
"Если ты не возражаешь, я хотел бы прежде увидеть товар ..."
Так что, я встал и начал расстегивать рубашку, снял её и продолжил с ремнем, обувью, носками и остальным. "Часы тоже?" Фотограф даже не расслышал вопроса, занятый разглядыванием "колбаски". Думаю, он был удовлетворён, потому что поднялся с пуфа и пошёл за аппаратом: "Пристегни ремни безопасности, парень: это будет турбулентное путешествие ..."
Сказал и исчез из виду, а я остался один - голый и озябший в просторной студии. Когда Симмонс вернулся с немецким Arriflex, повесив его на шею, я сбросил мантию уязвимости и "одел" безукоризненную Вуаль Вероники, как самый настоящий тореадор стойко и смело ждёт первого боя с быком. И оле- оле...!
Симмонс, снимая, повторял: "Божественно! Замечательно!"
Чтобы размять ноги мы отправились в сторону парка. Симмонс перещёлкал много плёнок пока солнце не скрылось за огромной стеной тёмного хрусталя небоскрёбов Нью-Йорка. Затем он пригласил меня в ресторан, который специализировался на мясе.

Мне кажется, я снова вижу нас за тем столом, как на застывшем фото, не хватает только Монецы, который спросил бы меня:
- Как называется то горелое мясо, что ты ел?
- Бифштекс с косточкой. Это американская версия итальянской «Фиорентины».
- А что за тёмная бутылка? Это американская бурда, да?
- Пьём Bull Shot!
- И какого ты хотел сказать?
- Выстрел быка!
- Ну, так бы и сказал; бычья моча.

В сохранившемся образе в моей голове: дым, который выходит изо рта фотографа и повисает в воздухе, как в комиксах, лицо юноши - это я сам,- на вершине удовлетворения, над блюдом с костью от бифштекса, очищенной, как …
- ... как заскучавшая по ней собака, так то!
После обеда фотограф, как всегда с приподнятой бровью, спросил: "Ты зайдёшь чего-нибудь выпить ко мне домой, дорогой?"
- Укуси меня монахиня! И ты принял приглашение, То'!?
- А ты бы как поступил, Монеца?
- Что тебе сказать ... когда ты сам так смело ... Удачи и деток!*

На следующее утро, Симмонс принёс к моему удовольствию завтрак в постель. Он сказал, что купил дом на Манхэттене,- каретник; здание, где богачи в прошлом держали свои повозки и лошадей, а когда появились автомобили, эти конюшни были переоборудованы в красивые и отличные голубятни. Симмонс попросил меня покрасить внутри стены своего нового дома в белый; конечно, в обмен на бесплатное жильё. Он предложил мне крышу, хороший стол и он будет давать мне деньги на расходы! Хм! Я согласился, а на следующий день, с лестницей, красками и кистями был там, чтобы белить стены.
Там мы устроились так: Симмонс спал на втором этаже, где когда-то спал кучер, а я на первом,- в помещении, которое когда-то было предназначено для лошадей. Разница была только в том, что я спал, лежа на диване, в то время как лошади, по какой-то божественной тайне, были обречены спать стоя. Одного я всё же не знал: Симмонс был алкоголиком. Его любимое развлечение было устраивать вечеринки для своих весёлых друзей,- вечеринки, на которых спиртное лилось рекой. Когда Симмонс был уже изрядно навеселе, он начинал подражать своим любимым актрисам. Вдобавок он изобрёл персонаж: "балерина-классическая-очень-очень- плохая", которую он изображал, когда хотел, чтобы все оставили его. Исчезал на десять или пятнадцать минут, а затем снова появлялся уже обнажённым наверху лестницы со шнурком вокруг талии, с которого свисали полоски бумаги в стиле юбка "хула". Как только он появлялся, я должен был положить иглу на грампластинку в 78 об/мин и запустить "Лебединое озеро". Симмонс начинал спускаться по лестнице, иногда останавливаясь, чтобы с большой силой и ловкостью задрать ногу; и это несмотря на свои шестьдесят лет и выпивку тоже! Когда же он достигал предпоследний ступеньки, то поднимал не ногу, а руку,- и пальцем показывал на входную дверь, крича: "Прочь! Все вон из моего дома!"
В этот раз, после того, как заиграла музыка, я скрылся в угловом кабинете, рядом со смежной дверью в маленькую гостиную, где и происходило шоу. Из своего тёмного угла я видел, как гости шли к выходу.
- Этот номер начинает меня раздражать,- прош%%%ал кто-то.
- Ах, да? А я напротив, нахожу его изумительным, - отвечал другой - А ты что скажешь, Орнелло?
- Ну, по-моему Симмонс забавный. Не говоря уже о его новом бойфренде. Великолепный, не правда ли? Но... он гей?
- Ну, я слышал, что он актёр и кажется очень хороший. Вы знаете, как это, правда? Хороший актёр может быть всем, кем захочет...
Дни с Симмонсом были очень занятные, но я это вряд ли смогу объяснить, и довольно опасными. Я чувствовал, что мне нужно уйти оттуда. Поэтому я связался с двумя парнями из Актерской Студии, разместивших объявление, чтобы найти соседа по комнате. Мне сказали, что в квартире есть только две кровати и мне придётся спать на полу, но зато я стану платить меньше, чем они. Я согласился на эти условия.
В день моего отъезда Симмонс сказал: "Запомни, дорогой, что здесь у мамы Симмонс всегда найдётся постель и горячий горшочек для тебя и для твоей колбаски!"
Выходя, я сказал: "Спасибо, мама! Я буду помнить!"
Тогда я не мог знать, что это не будет реальным "до свидания!". Много лет спустя, когда я жил в Риме, прогуливаясь я столкнулся с двумя американскими врачами, друзьями Симмонса. Они сказали мне, что у него проблемы с алкоголем усугубились, чуть не сведя его в могилу.
- Ты можешь сделать что-нибудь для него? - спросили они.
- Конечно! Добром нужно отвечать на добро. Скажите ему, что он может прийти и остаться у меня.
Здесь, в Риме, он пробыл почти год и я уверен, что это был один из самых приятных периодов в его жизни. Кажется, я снова слышу его хихиканье на рынке Трастевере с его приятелями. Он любил Рим, возможно, больше бутылки. Он никогда не прекращал пить, правда, но также и смеяться, плакать, петь и трахаться... Когда деньги начали иссякать, он решил уехать в свой родной город на юге Штатов, где его семья пользовалась некоторой известностью.
"Если ты будешь пить, как сейчас, то в течение года у тебя может лопнуть печень в чьей-нибудь гостиной. И я не думаю, что это будет смерть в возрасте Бетти Дейвис,"- сказал я, провожая его в последний раз. Мои слова, возможно, задели его, потому что с того дня он не сделал ни глотка спиртного.
(продолжение 3 главы следует)

**Ja-я** · 09.08.2017, 02:06

(продолжение 3 главы)

Жизнь в Нью-Йорке с двумя актёрами рядом заставила меня больше общаться с людьми театра. Обычно я посещал ресторан Джима Дауни, где собирались группа молодых актёров из Студии поговорить о кино и театре. Я в основном слушал. С нами был Мид Робертс, сценарист, друг Теннесси Уильямса, с которым он только что адаптировал для кино пьесу Орфей спускается в ад (Orpheus Descending), с Марлоном Брандо в главной роли.*
"Мид! - рискнул я,- почему бы Вам не написать что-нибудь для меня? Короткую вещь, чтобы играть в Студии."
Шесть месяцев спустя он сообщил мне, что сценка, которую я просил его написать, разрослась до одно-актной пьесы; Девицы и хозяйки дома в зоопарке (Maidens and Mistress at Home at the Zoo). Идея состояла в том, чтобы поставить вне-бродвейскую пьесу для Music Box Theatre на Бродвее.
Моя роль: арабский юноша, которого привезла в Штаты одна американская пара, похожая на реальную: писателя Пола Боулза и его жену. Эти двое потеряли свою удачу в Танжере, когда супруга парализовало из-за эмболии.
Действие одно-актной пьесы происходит в Бель-Эйре, в Калифорнии. Женщина, чтобы добыть немного денег, предлагает юношу в услуги своим старым подругам-миллионершам. Дамы располагаются у бассейна, в то время, как парень, сняв халат, щеголяет своей грацией на радость веселящейся кампании.
Я почувствовал первый трепет сцены и выложился на все сто. Вечером, после спектакля, мне сказали, что в зале были Жан Кокто и Джан Карло Менотти. Я не был знаком с ними, но понимал, что эти два мастера могли бы открыть мне дорогу к известности.
Моя мать ничего не знала, разумеется, об Актёрской Студии и для меня было важно сообщить новости, что мне удалось чего-то добиться в жизни, поэтому я отправился на Кубу,- в путешествие, во время которого произошло несколько странных событий.
По прибытию в Гавану меня пригласили на вечеринку в дом к подруге моего друга. В какой-то момент, сестра хозяйки дома, с которой я не был знаком, сказала мне: "Эй, незнакомец! Ты знаешь коренастого армейского офицера, с усами и в тёмных очках?"
"Это может быть мой отец, зачем он тебе?"
"Не бойся, но ... он позади тебя! Приходи завтра ко мне домой и принеси семь разных цветов, по одному для каждого африканского Бога силы, масло какао и одеколон, потому что я должна сделать тебе обряд очищения."
Девушка явно была медиумом. Вернувшись домой я рассказал о произошедшем своей матери, которая сказал: "Я не верю в такие вещи, но возьми всё, что она просит. Никогда ведь не знаешь..,- а потом добавила,- Никому не говори!"
На следующий день я пошёл, взяв всё, что она просила. Она отвела меня в спальню и приказала раздеться.

- Опять, чёрт, невеста на челнок!
- Видишь ли, я бы её тоже сфоткал, Монеца.
- Фоткал... что?
- Не знаю, душу, наверное.
- Ноги, а не душу,- будь ты проклят!

Медиум одновременно втирала цветы и одеколон в голову и ш%%%ала, чтобы я впал в транс: "Дух твоего отца пройдет через меня, прежде чем его увлекут Семь Африканских Сил и, когда это произойдет, умоляю, не позволь ему прикоснуться к тебе!"
Церемония началась: медиум упала на пол и мужским голосом выкрикнула имя моей матери: "Лола! Лола! Отпусти его или я его убью! Пусти, я убью его!"
Медиум пыталась схватить меня за ногу. Я отступал и... молился! Постепенно она начала успокаиваться, потом с трудом встала и направилась маленькими шажками в сторону кресла-качалки. Села и, после того, как зажгла сигару, ткнув её в рот сперва горящим концом, начала говорить в манере чёрных рабынь. Афро-кубинцы имеют особый способ говорить, унаследованный от своих предков. Вместо того, чтобы говорить <Asi mismo es> говорят <Asi mimmo>.
Хм! "Надеюсь обнять! Надеюсь на малыша! - повторяла медиум,- Семь Африканских Сил увели с собой дух вашего отца!"
Теперь я вижу перед собой белокурого мальчика с голубыми глазами, который показывает мне небольшой кулон в форме головы. Я не понимаю его языка, но он делает мне знак; повесь на шею. Надеюсь обнять! Надеюсь на малыша!
Я не знаю, что и думать, и прежде, чем смог произнести что-либо медиум продолжила: "Дома покатай этот кокос по телу и по голове, а затем брось его с силой на пол, чтобы он разбился!" Я шёл домой с кокосом в руке, всё ещё потрясённый тем, что произошло. Сухой кокос трудно разбить, но когда я бросил его на пол в ванной в доме бабушки и дедушки - он взорвался с сильным треском. Мой дед, который был очень стар и немного трусишка, начал кричать.
- Что случилось? Что это было?
- Ничего! Кокос разбился!
- Что за ко-ко? Какой конус?
На следующий день, вечером, я снова видел двух сестер-медиумов в их доме. Мы сидели за столом с кругом, выложенным из всех букв алфавита. Это заставило меня жутко волноваться. Над кругом было два слова: <Да> и <Нет>, а в середине стоял перевернутый стеклянный стакан. Одна из двух женщин положила указательный палец на его дно и призвала нас сделать то же самое. Стакан двигался без какого-либо усилия. Он шёл так быстро, будто убегая из под наших рук, и остановился на букве, а затем на ещё одной - и так далее, пока не получилась фраза: H-I-C-U-B-A-N-H-A-M-L-E-T.
Привет, кубинский Гамлет!
Я не понял сообщение и испытывал сильное смущение от того, что должен был задать свой вопрос стакану перед двумя женщинами.
Но нет ничего такого, чего бы я никогда не смог сделать! Потом, сильно сомневаясь, что эти двое благочестиво отшлёпают меня по заднице, знаешь ли,- или может быть я не знаю стыда, поэтому спросил: "Кто ты?"
Душа оттуда повылазила!
Смотрю, стакан пишет фразу: "Спроси Джейн: Ай! Ай! Ай!
Скажите Джейн: Ай! Ай! Ай!"
А потом ещё: "Ты знаешь Paul Kohner?"
Того, кто наставляет рога, Томас?*
Это произносится Пол Конер; он не шлюха! Извини, Монеца.
Я никогда не слышал это имя и спросил: "Кто он?"
"Сьюзен Конер папа! Когда будешь в Нью-Йорке, спросите людей и идите, чтобы найти его!"
- Прости, То', но я в такое никогда не поверю. Монашки с тобой сами делали эти мудацкие фигуры , правильно?
- Монни! Даже если этот номер я сам проделал, то я не только поговорил со стаканом, но и выполнил всё, что он просил. Вернувшись в Нью-Йорк, я поинтересовался, есть ли агент по имени Paul Kohner. Мне сказали, что это один из самых влиятельных агентов в Голливуде. Я нашёл номер Конера и позвонил ему.
- Мистер Конер, меня зовут Томас Милиан. Я член Актерской Студии и звоню из Нью-Йорка, чтобы договориться о встрече - завтра я прилетаю в Лос-Анджелес. Я хотел бы, чтобы Вы представляли меня!
- Извините, но я не знаю Вас и я не буду занимать Ваше время и деньги.
- Мистер Конер, это займет не больше пятнадцати минут. Я уже купил билет на одолженные деньги и мне придётся упорно трудиться, чтобы вернуть их,- я сделал паузу и закончил словами,- А потом, возможно, в конце интервью Вы решите, что оно того стоило, нет?
- Хорошо, увидимся завтра в три часа в моём офисе.
The Paul Kohner Talent Agency было расположено на Бульваре Сансет. Когда я вошёл в кабинет, Пол Конер, пожилой и симпатичный мужчина, сидел за огромным письменным столом и громким голосом поприветствовал меня: "Вот он, наконец-то, тот самый молодой человек, что приехал из Нью-Йорка просто для того, чтобы увидеть меня! Я действительно так важен?"
- Для меня, да!
Конечно, я не стал говорить ему о медиуме и чашке,- ну, может, после подписания контракта.
- Какая мечта твоей жизни?- спросил он.
- Быть признанным одним из самых талантливых артистов в мире и жить в доме с большими окнами на этих холмах!
- Вы дали бы мне десять процентов за эту мечту?
- Конечно!
Конер позвал секретаршу и велел ей принести контракт. Подписав, я рассказал Конеру, как узнал о нём. Не знаю, поверил ли он мне, но какое это имело значение? Я сам поверил и я подписал контракт!
Я выглядел неряшливо и немного пообносился, поэтому в тот же день он завёл меня в парикмахерскую, затем купил пару штанов из серой фланели, голубую рубашку, галстук в красную с синим полоску и пиджак тёмного цвета. Аж противно! Я был одет, как простой клерк. Но он настаивал и был таким добродушным толстячком, что я соизволил одеться в это. Кстати, Конер был первым человеком, который одевал меня, а не пытался раздеть.
На следующий день со мной встретился режиссёр Майкл Гордон, который искал парня для роли в эпизоде телесериала Decoy: Police Woman. И я получил свою первую роль перед камерой в образе, кстати, молодого пройдохи.
- Томас, я часто встречаю здесь парней из Актерской студии! - сказал Гордон под конец прослушивания.
- Возможно, сэр! Сам то я недавно присоединился к Студии.
- Я нанимал из Актёрской студии ещё одного новобранца, как ты, шесть лет назад, для бродвейской пьесы под названием See the Jaguar.
- Могу я спросить, кто был этот новичок?
- Конечно! Это был Джеймс Дин.

* spic - S.P.I.C.(Spanish Person In Custody) Сокращение в полицейских отчётах для обозначения испано-говорящих, находящихся под стражей
* Удачи и деток! - Auguri e figli maschi! (1951) итальянский фильм режиссёра Джорджо Симонелли
* Из породы беглецов - The Fugitive Kind (1959)
* Спектакль состоялся 28 октября 1958 года в Theatre de Lys - 121 Christopher Street, Greenwich Village, New York.
* Paul Kohner - porcone - наставляет рога

**Ja-я** · 09.08.2017, 02:13

Tomas Milian con Manlio Gomarasca - Monnezza amore mio.
Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Глава Четвёртая - Опыт обычного человека

"Для матери, Джимми,"- прочёл я надпись на фото Джеймса Дина в кабинете Джейн Диси (Jane Deacy)*, очень уважаемого агента в Нью-Йорке. Она позвонила мне после того, как услышала обо мне от членов Студии и пришла посмотреть на меня в театре.
Когда я зашёл, то сразу заметил фотографию и спросил: "Почему Джеймс Дин сделал вам это посвящение?"
"Джимми был моим клиентом ... и дорогим другом".
"Какое совпадение,"- подумал я вслух.
"Что ты сказал?"
"Ничего, ничего ...,"- и не теряя больше времени я подписал контракт с агентом Джеймса Дина. Ощущение, что моя жизнь была обусловлена странными совпадениями, усиливалось всё громче и громче.
Этой зимой в Нью-Йорке было очень холодно. Однажды вечером, в доме двух парней из Актёрской Студии, я лежал на ковре, дрожа от мороза под двумя шерстяными одеялами. Отопление не работало. Было 31 декабря 1958 года. Прошло тринадцать лет после скверной смерти моего отца, а я же был на полу, не только финансово, но прежде всего, морально. Я думал о счетах, которые нужно было оплатить.

- Тома', зачем тебя беспокоит прошлое?
Заплатить у тебя есть двое или каждый артист всяк по-себе?
- Жаль, не знал тогда тебя, мой Монеца, потому что мне так был нужен, поверь мне, друг, как ты. С твоей добротой, чистотой, с твоим здравым римским духом и большим юмором.

В любом случае, мои соседи ушли, чтобы отпраздновать Новый год и вернулись бы только под утро. Я поднялся с пола и пошёл в ванную, где в зеркале увидел то, что мне совсем не понравилось. Передо мной стоял Томми, невежественный и наивный маленький буржуа, которого в детстве называли Дон Квинтин Печальный. Говорили, что он очень славный и сладкий. "Исчезни, мудак!" - сказал я ему,- "Убирайся из моей жизни, идиот!"
Я открыл шкафчик за зеркалом. Образ Томми исчез, а на его месте появилось множество склянок с лекарствами. "Да, мне нужно поспать!" - подумал я,- "Мне необходим долгий, долгий сон... Я слишком устал!" Взял банку снотворного, вытряхнул из стакана зубной порошок и наполнил его водой. Затем высыпал все таблетки на язык и с водой проглотил. Сделал то же самое со второй банкой и пошёл прилечь на пол, залезши под одеяла. Закатал рубашку на уровне сердца. Я слышал, как оно стучит: Тум-тум... Ту-тум...
"Что я вижу?"
Ту-тум... Ту-тум...
"Что будет?"
Ту-тум... Ту-тум...
И план этажа...
Ту-тум...
Все стало тёмным...
Tум...
"Возвращайся назад, Томми, вернись! Надо сыграть ещё много прекрасных вещей!"
Не знаю, сколько я спал, но через глубокий сон услышал Голос.
Когда я очнулся ото сна, первый образ, который я увидел, было лицо моей матери дымчатое, искривлённой пластиком кислородной маски, в которой я был. Рядом с ней стояли мой брат Хорхе и Джейн Диси, агент Джимми и мой. Я посмотрел налево от себя и увидел одного из моих приятелей по комнате. Я пытался говорить, но понял, что не могу из-за трубки, вставленной в горло. Мне её поставили после трахеотомии, чтобы я мог дышать.
"Я вернулся, потому что Джеймс Дин сказал мне вернуться!"
На самом деле, эти слова произнёс мой сосед по комнате. Психоаналитик приписал этому голосу моё спасение: желание стать актёром было настолько сильным, что моё подсознание боролось за жизнь, хотя шансов было мало. Меня уже собирались собороновать. Джейн Диси подписала документ, который помещал меня под её опеку, а Актерская Студия оплатит расходы на психоаналитика.
"Расскажите мне про фотографа, с которым ты жил. У тебя с ним были сексуальные отношения?"
"Ну, он делал мне оральный секс."
"Больше ничего?"
"Больше ничего."
"Проникновение?"
"Я ничего больше не скажу!"
Настойчивый, как психолог!
"Что ты чувствовал по отношению к Симмонс?"
"Он мне был симпатичен. Допустим, я позволял ему делать это... как кот, который за тарелку с едой позволяет себя ласкать..."
"А с женщинами, какие у тебя отношения?"
"Если они богаты, то отличные!"
"А если они бедны?"
"Только ровня, но лучше если богаты. Потому что, если мы идём в ресторан, мне не нужно платить."
"Так что тебе больше всего нравится в женщинах?"
"Их щедрость!"
"В каком смысле, простите?"
"В том смысле, что мне нравятся женщины, которые покорно и послушно отдают себя в дар, так что можно войти в неё и наслаждаться её божественной благодатью."
"Говоришь весьма поэтично. Полагаю, в ресторане также..."
"Обычно я заставляю женщину оплатить счёт, когда вижу по её лицу, что она хочет использовать меня, как если бы я был вибратор... Но знаете, доктор, вибратор сегодня и вибратор завтра, а потом наступает день, когда у вас садятся батарейки и я больше не хочу их менять."
Аналитик рассмеялся себе под нос, но ничего не решился добавить. Вместо этого, я сам задал последний вопрос:
"Как бы Вы описали меня с точки зрения секса?"
"Очень хорошо."
Я был потрясен.
"Но как “очень хорошо”, если я сказал Вам, что..."
"У тебя есть то преимущество, что ты смотришь на мир с разных сторон. Спишь как с женщинами, так и с мужчинами, верно?"
"Да, но это хорошо или плохо?"
"Мы считаем, что бисексуальность удваивает ваши шансы на свидание в субботу вечером."
Я вышел из его кабинета, как если бы у меня была встреча с Богом в лице человека. Я чувствовал себя возрождённым.
Учитывая, что произошло, мне пока было трудно принимать участие в курсах Актерской студии. Скорее я учился наблюдая; как Страсберг сказал, мне не нужно никого слушать, даже его, поэтому я сидел и смотрел на известных и талантливых актёров, среди которых я имел честь находиться. Рядом со мной в кресле, всегда в одном и том же, часто сидела женщина. Это была Мерилин Монро: прекрасная, растрепанная, без макияжа, укутанная в чёрный мех.
"Том!"- сказала мне однажды,- " Держите мне место - пойду выпью кофе!"
"Я сам схожу! Какой ты хочешь?"
"Чёрный, без сахара, благодарю, Том!"
У неё был хриплый смех, который появлялся из нутра, что делало её ещё более секси. Великолепное создание!
В то время я жил с моим братом Хорхе, который остановился в Нью-Йорке, чтобы побыть рядом со мной; сам отказавшись таким образом на время от забот по бизнесу в Гаване. Он там стал директором казино, принадлежащего Санто Трафиканте и Мейеру Лански, которые питали к нему большое уважение, потому что Хорхе был храбрый, верный и главное честным. Человека лучше его, из тех кого я когда-либо знал, был только Квинто Гамби (Quinto Gambi)* , мой названный брат, с которым я познакомился много лет спустя в Риме в районе Торе Марансиа*.
Когда Хорхе вернулся в Гавану, я встретил красивую женщину, давайте назовём её для удобства, Сарой, невероятно богатую на деньги и эротические фантазии. Я пошёл, чтобы жить с ней, но главным образом в ней.

- Ах, То', ты дошёл, что сделался хастлером?
- Не говори, хастлер, Монеца. Лучше - на содержании.
- И что, это не одно и тоже?
- Ну, нет! Хастлер-проститут обитает на улице, а меня держали в гостиной. И я, точно, всё своё время делил между Актёрской Студией и гостиной Сары.
- Ах, вот оно что! Ты был просто постояльцем!?

По-любому, Сара, помимо того, что была супер-богатой и супер-эротичной, была также супер-скупой, но я ей очень нравился. Её возбуждала ревность; знать, что я не люблю её и вместе с тем, я всем нравлюсь: и мужчинам, и женщинам, натуралам и гомосексуалистам.
В один прекрасный день, а точнее ночью, я пригласил в нашу постель Джеймса, одного моего друга -музыканта. С ним я сделал первый гей-минет, хотя знал, что Джеймс рассчитывал на большее. Я пытался, но у меня упал, потому что для меня задница, это то, что предназначено только чтобы посрать. Так что, я решил, что с Сарой будет лучше. Мы легли втроём - я в серединке. Левой рукой я работал с ним, а правой ухаживал за ней. Так как я не левша, то мои "движения" были не эффективны и я сказал Джеймсу, чтобы он опередил меня и занялся сексом с Сарой; на что он прош%%%ал мне на ухо: "Том, не настаивай - я не люблю кисок!" Сара услышала это и обозвав нас "пи дорами", выгнала на улицу.
Я снова встретился с Джеймсом много лет спустя в Нью-Йорке, когда сам уже стал "известным итальянским актёром". Я пошёл и постучал в его дверь; она медленно открылась. В доме была кромешная тьма, ничего не было видно. Из темноты ко мне донёсся его хриплый голос: "Входите!" Руками я нашёл его лицо, мы крепко обнялись и ничего не говоря разделись. У меня не было возведения, но я старался, клянусь, сделать его счастливым. В какой-то момент Джеймс рассмеялся и тихо сказал: "Ты никогда не научишься!"
В ту ночь я так и не видел его лица; один силуэт в темноте,- он хотел, чтобы я помнил только тот день, когда мы впервые встретились.
До рассвета я ушёл, перед этим сжав его в настолько сильных объятиях, что моё сердце слышало, как бьётся его. Больше мы с ним никогда не виделись.
В Саре не было ничего, кроме разврата и похоти; и ей нравилось думать, что я мог бы даже её ограбить. Короче говоря, у меня вызывало гадкие чувства её стремление всё контролировать. Помню как-то, я хотел поехать в Актёрскую Студию на такси, а она настаивала на том, чтобы я шёл пешком. Мы жили на углу 71th East и Lexington Avenue, а Студия находилась на 44th West, между 9-й и 10-й. Это был довольно далёкий путь.
"Ну ... дашь мне на такси или нет? Из тех денег, какие у тебя есть!" Мы часто спорили на эту тему, до тех пор, пока я не решил взять заслуженное и обворовал её по-мелочи. Я порылся в её сумочке и нашёл доллар в кармашке. Две другие монеты в двадцать пять центов - под подушкой кресла. Три монеты по десять и пятак - под диваном; двадцать пять. Таким образом, от цента и выше, я наскрёб пять долларов, как раз то, что мне было нужно на такси и небольшой завтрак. На следующий день я снова попытался собрать немного; угадайте сколько? Я нашёл ровно ту же сумму и в тех же местах! Какова проказница: нарочно разбрасывала деньги, чтобы мне хватило на поездку, делая из меня при этом куриного вора.

- Ну, она и хитрожопа!
- Это ты сказал, Монеца! Сара была сильно хитрожопой, а также потому, что я обходился ей очень дёшево. Скупая, поскольку была одинока, и странный чувак, который по три раза за ночь лазил в её тайный сад и если полает, то хозяйка покормит собаку!

Я жил всё ещё у Сары, когда мой агент позвонил и сообщил, что Маэстро и режиссёр Джанкарло Менотти хотел бы видеть меня для нового телевизионного представления Медиума. Медиум!
Очередное совпадение,- подумал я.
"Это прекрасная возможность заявить о себе в США,"- сказала Джейн с энтузиазмом. Я не мог утерпеть, чтобы не поделиться хорошими новостями с Сарой.
"Сара ..."
"Хм ..."
"Ты знаешь, кто будет прослушивать меня сегодня?"
"Кто?"
"Джанкарло Менотти!"
"О, да!"
"А то!"
"Ничего себе, Tу-my-yy, это гениально!"
"У тебя есть какая-нибудь косметика, чтобы выглядеть загорелым?"
"Да, детка, называется Tan-in-a-Minute, загар в одну минуту, Елены Рубинштейн!"
Сара дала мне "солнце в бутылке".
"Что я должен делать?" - спросил я.
"Намажь жидкость на лицо и через некоторое время "вы будете бронзовыми!"
Прослушивание проходило в Карнеги-Холл и там меня встретил Пол, личный помощник Менотти. Я должен был пробоваться на роль Тоби, глухо-немого помощника Медиума. В начале было около тридцати претендентов, но под конец осталось двое: я и другой парень, который был мне по плечо. Я думал, что дело в шляпе, но Менотти сказал: "Мистер Милиан, у нас проблема. Если я дам Вам роль Тоби, то в сцене, где Медиум бьёт мальчика, Вы одним тумаком уложите бедную женщину на пол и - прощай опера. Вы слишком высокий для этой сцены, мне очень жаль".
Я ужасно расстроился. Приехав домой, пошёл в ванную, посмотрел на себя в зеркало и меня хватил удар; вовсе не от собственного роста: всё лицо было покрыто белыми и оранжевыми полосами. Я неправильно применил автозагар - я выглядел, как индеец перед нападением на поезд. Я решил, что должен заполучить эту роль! Я позвонил Джейн и она дала номер Маэстро.
"Добрый вечер! Я, Томас Милиан, парень, который..."
"Конечно, я помню."
"Пожалуйста, Маэстро, дайте мне второй шанс..."
"Мне очень жаль, но я уже отдал роль другому юноше."
"Пожалуйста! Я сыграю лучшего Тоби, какого когда-либо видели!"
"Послушай! У меня есть идея. Что ты делаешь вечером в восемь?"
"Ничего."
"Почему бы не зайти ко мне, чтобы выпить и поговорить об этом?"
В восемь я постучал в дверь Менотти. Когда я вошёл, то увидел Леонарда Бернстайна и Сэмюэля Барбера, двух самых известных композиторов в мире,- они пили и говорили с другими людьми из высшего нью-йоркского общества и итальянской аристократии.
"Ты должен прояснить мне кое-что,"- обратился ко мне Маэстро на глазах у всех,- "Зачем красивому юноше, как ты, нужен макияж?"
Я уже смыл "бронзовый загар" с лица, но чувствовал, что сейчас мои уши раскалены. Я побагровел, но на этот раз равномерно, без подтёков. Я стоял посреди комнаты, окружённый аристократической и художественной элитой, как на манеже цирка в роли шута.
"Спасибо за приглашение, Маэстро, но сейчас я должен идти. Я обойдусь без Медиума." Я вышел и захлопнув дверь, пошёл к лифту. Пока его ждал я услышал из коридора: "Пс-сс!". Менотти пальцем делал мне знак вернуться назад. Я не знал, как поступить, но в конце концов вернулся в квартиру, в то время, как другие гости собирались уходить, усмехаясь себе в рукав. Я остался один с Мастером, сидя на диване, и он положил свою руку мне на плечо. Очень сердечный жест, защитный и полный человеческого тепла, что тронуло меня.
"Почему, сначала ты меня оскорбляешь, а потом...Что-то не так, мой мальчик, почему ты плачешь?"
"Я хочу, чтобы меня ценили за талант,- я знаю что есть,- больше ничего."
Это не правда, что я знал; но больше, чем все остальные, я в это верил.
"Ты можешь доверять мне,"- сказал он,- "Я никогда ничего не сделаю, что могло бы оскорбить тебя,- обещаю!" А затем бросил бомбу. "Я сейчас занимаюсь фестивалем в Италии, Фестиваль Двух Миров. В прошлом году он прошёл хорошо и мы готовимся ко второму. Если хочешь, есть прекрасная роль для тебя."
"Но я не говорю по- итальянски, Маэстро!"
"Не проблема! Ты когда-нибудь изучал мимику?"
"Да! В Актёрской студии я делал много уроков с Etienne Decroux, одного из учеников Марселя Марсо".
"Отлично! Ты будешь играть в пантомиме Жана Кокто. Я был с ним, когда мы увидели тебя в дебюте в Music Box Theatre, и ты понравился нам обоим. Ты не знаешь режиссёра, но у тебя с ним всё будет отлично, уверен. Он тоже новичок. Его зовут Franco Zeffirelli."
У меня уже был в кармане билет в Италию и отношения с Сарой подошли к развязке. Это была громкая ссора; летели тарелки спагетти с томатным соусом и зеркала в столовой из-за освещения казалось были в пятнах от крови и кишек. Очень готично, нет? В один момент Сара позвонила в полицию и меня выгнали. "The End". К счастью, неподалеку жил известный американский писатель со своим другом, так что я взял свои вещи и переехал к ним.
Ночью, в то время, как они двое спали, я пошёл на кухню. Я проголодался, так как спагетти, что я должен был съесть на ужин, закончились на зеркалах. В холодильнике я нашёл банку с фрикадельками из рыбы в желе. Я доставал их указательным и средним пальцами, орудуя как клещами и проглатывал не разжёвывая.
Глоток!
Другой!
Глоток!
Еще один!
Когда я закрыл банку, уровень желатина уменьшился, но я был убежден, что мне всё сойдёт с рук. Двое стали бы обвинять друг друга и даже, если бы они заподозрили меня, то ничего не сказали бы мне. Они обычно щеголяли радикализмом. Поэтому их радикальная часть не осудила бы меня, а щегольская - пролетела бы с элегантным шиком.
Я провёл у них пару ночей, а затем обратился за помощью к Менотти, который направил меня на постой к своему помощнику Полу, дав ему даже месячное пособие на мои расходы до отъезда в Италию. Такая ситуация сильно ограничивала меня. Я чувствовал себя будто в тюрьме, под надзором.
В канун Пасхи, когда я шёл по улицам Нью-Йорка, то увидел в витрине маленьких кроликов, окрашенных в пастельные тона для праздника и готовых к продаже.
Я побежал обратно в дом Пола. "Дай мне аванс за месяц и я больше не буду просить у тебя денег! Я должен кое-что сделать".
Я купил кроликов, положив их в коробку и выпустил в Центральном парке. Если я сам не могу, то по крайней мере, хоть кто-то испытает эту проклятую свободу, которой народ набивал рты в Штатах. Я чувствовал себя хорошо, но я не додумал всё.
"Вы должно быть сумасшедший,"- сказал мне Пол вскоре после этого,- "Кролики не поблагодарят Вас наверняка, но возможно, крысы и бомжи да".
"Простите?"
"Вы только что предложил им пир!"

Примечания
* Джейн Диси (Deacy, Jane Iseminger Meeker), родилась в Цинциннати, Огайо 18 июля 1914 - умерла 8 августа 2008 в Ла-Меса, Калифорния.
Леди Джейн, как её нежно называли, начала свою карьеру с телефонистки в офисе театрального агента, а позже стала суб-агентом в этой же компании.
В один солнечный день в агентство зашёл молодой человек, чтобы видеть Леди Джейн - он хотел, чтобы она представляла его интересы. Джейн уже хотела заключить контракт с ним, однако её начальник
возражал и не желал иметь этого актёра в своей, как на театральном жаргоне выражаются, конюшне. Тогда Леди Джейн уволилась из компании и самостоятельно создала своё Агентство Джейн Диси; со шкафом для мётел на East 42nd Street и одного клиента. Этого молодого актёра звали Джеймс Дин.
Леди Джейн общалась со многими молодыми и талантливыми людьми и стала весьма уважаемым агентом в индустрии телевидения, театра и картинных галерей.
*Квинто Гамби (Quinto Gambi) родился под созвездием Скорпиона в 1939 года в Риме. В фильмах, из-за большого сходства, был дублёром Томаса Милиана и работал каскадёром.

**Ja-я** · 09.08.2017, 02:19

Tomas Milian con Manlio Gomarasca - Monnezza amore mio.
Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Глава Пятая - От Двух Миров к Двум Скотобойням

30 апреля 1959 - первый день остальной части моей жизни.
Мы вылетели из Нью-Йорка в Рим, где в аэропорту нас ждал автобус, который карабкаясь по горной дороге вдоль желтой реки, довёз до Сполето. Здесь я встретил неизвестный мир - старый, но новый для меня. Я был очарован. Но я не изучавший историю искусств, не мог по достоинству оценить красоту улиц, скульптур и площадей. Моё художественное просвещение было ограничено закатом Technicolor позади кокосовых пальм. Уже один шаг вперёд по сравнению с фото двух котят в корзинке, но этого, конечно, было не достаточно. Нам дали ночлег в патрицианском дворце. Кровать, на которой я мог спать только один, высокая, узкая и ужасно неудобная. Матрас в середине горбился, как холм, на который нужно было взбираться, чтобы поспать. После двенадцати часов на самолёте и пяти на автобусе я был вымотан. Уже вскарабкавшись на кровать я понял, что не смогу уснуть из-за страха упасть во сне и сломать себе голову. Поэтому я решил взять одеяло и постелить себе на полу, как когда я жил в Нью-Йорке с двумя актёрами из Актерской студии.
На следующий день начались репетиции в Театре Caio Melisso. Под сводами семнадцатого века собрались; режиссёр Дзеффирелли и другие актёры, занятые как и я, в спектакле Поэт и муза. Было трое: балерина из New York City Ballet, Лео Коулман и второй мим из миланской Ла Скалы. Моя роль: Поэт призывает Музу для вдохновения. Сценография предполагала, слева сцены - кроваво-красный бархатный занавес, придерживаемый рукой женщины. На её перчатке из чёрного бархата - сверкающий бриллиантовый браслет. Поэт поднимается из-за стола и с гусиным пером в руке идёт к занавеси, чтобы просить вдохновения; только он касается руки женщины, та начинает двигаться; медленно, пока из-за занавеси не появляется Муза и тогда они вдвоём танцуют под музыку с записью голоса Кокто (Jean Cocteau). Согласно Музе, произведение поэта никогда не будет оценено при жизни, поэтому он притворился мёртвым и слышит похвалы группы битников. Как только те уходят, Поэт пытается ещё раз пригласить Музу на танец, чтобы отпраздновать успех оперы; но когда он пытается взять её за руку - она не шевелится,и он в ярости трясёт остывшую руку. Битники обнаруживают уловку Поэта и, чтобы его наказать, гасят окурки на его обнажённой груди. В последней сцене, Поэт делает вид, что бросается на публику с края помоста, будто, это отчаянное погружение в море, но в последний момент оказывается пойман за руки двумя мимами.
Во время генеральной репетиции произошёл трагический инцидент. Мим из La Scala не успел крепко взять меня за правую руку и я упал в оркестровую яму. Я почувствовал, как край пюпитра разорвал руку до мяса. Когда я встал с колен, кожа свисала с раны, как потроха для кошек. Меня отвезли в отделение неотложной помощи и после восемнадцати швов и гипса, врач посоветовал мне побыть в покое. Но как я мог отдыхать? Первое представление было уже на следующий день и я чувствовал, что могу потерять что-то очень важное. Поэтому я попросил Менотти изменить окончание, так как сцена "погружения" была слишком опасна теперь в моём состоянии. Ко мне пришла идея: визуально довольно любопытно можно было бы обыграть мою белую руку в гипсе и в чёрной перчатке руку Музы. Менотти поговорил с Кокто в Париже, чтобы сообщить ему эту идею; и Жан ответил с энтузиазмом: "В этом финале больше Cocteau, чем в моих спектаклях. Браво Томас!"
Премьера прошла успешно и нам долго аплодировали, возможно, больше за храбрость, чем за мастерство. В зале были Лукино Висконти, Мауро Болоньини и другие известные итальянские режиссеры. Хороший фотограф по имени Roloff Beny делал фото-сессию Десять самых красивых мужчин мира для одного ежемесячного английского журнала. Он подошёл ко мне, чтобы сообщить, что я мог бы быть включён в десятку. Также Mauro Bolognini пришёл, чтобы сделать предложение: «Я делаю фильм Бурная ночь и я хотел бы тебя на одну из главных ролей."
"Спасибо большое, но я не говорю по-итальянски."
"Не имеет значения, продублируем."
Я был ошеломлён.
"Это значит, что кто-то другой будет говорит за меня?"
"Да, конечно!"
Мне не показалось это серьёзным предложением - кто-то другой станет говорить за меня, вынуждая изображать чревовещателя. Позвонил Полу в Нью-Йорк.
"Они предложили мне фильм!"
"Великолепно!"
"Да, но они хотят дубляж..."
"И что тебя волнует? Томас, у тебя столько тёлок в Нью-Йорке, что я предлагаю принять предложение, сделать фильм, взять деньги, вернуться на Манхэттен и оплатить все свои долги, включая мне!"
Я согласился остаться в Италии, думая, что это будет быстрая и короткая пьеска. Я должен был скорее вернуться в Штаты, где бы я ожидал свой американский фильм. Но у фильма Бурная ночь был большой успех. С точки зрения моего персонажа, это история о развратном буржуа, который вместе с двумя своими друзьями, такими же испорченными прожигателями жизни, как и он, встречает парней из городских трущоб и приглашает их в свой дом. В одном эпизоде я лежу на диване, а рядом Жан-Клод Бриали (Jean-Claude Brialy), который играл одного из шустрил с окраин города,- и режиссёр Болоньини командует, что мне нужно предложить тому деньги. Я лезу в карман, а потом, глядя Бриали в глаза, поглаживаю грудь над пуговицами расстёгнутой рубашки кредитками. Болоньини в отчаянии закричал: "Томас... это слишком, слишком... цензура... это слишком!"
"Мауро!"- ответил я,- "Вы меня дублируете ... Жестами, по крайней мере, позвольте мне самому делать то, как я чувствую: мой персонаж сексуально неоднозначный и будет вести себя так! Если вам не нравится, вы должны нанять другого."
Мауро понял и принял. И это была большая удача, потому что именно этой сцене я обязан всей своей карьерой.
В конце августа 1959 года завершился Фестиваль Двух Миров в Сполето и я автобусом отправился в Рим. Впервые я жил, как ковбой тротуара. Я спал в пансионате на улице Двух Скотобоен (Via Dei Due Macelli) позади площади Испании, в комнате настолько маленькой, что сидя на кровати и наклонившись, чтобы завязать шнурки, я упирался головой в стену напротив. Часто, для того чтобы размять ноги, я бывал на Trinita dei Monti. Площадь стала моей гостиной, лестницы моими диванами, а стены моими креслами. Через несколько дней, я подружился со всеми ребятами, которые болтались по окрестностям. Это были молодые парни из трущоб, похожие на Шинтиллоне и Руджеро из Бурной ночи; обычные люди с такими же мечтами, какие были и у меня, когда я покидал Кубу. Именно от них я узнал новый язык, Римский диалект.
И если с одной стороны я погружался в мир пригородов, то с другой, благодаря успеху в Сполето, передо мной распахнулись двери римской аристократии. Изысканные люди, самые красивые женщины с длинными лебедиными шеями. Я стал их любимцем из-за экзотического очарования, моих старых джинс со рваными заплатами на заднице и на положении сексуального баловня, которое мне разрешил психолог. Как-то журналист из "Нью-Йорк Таймс", услышав мой акцент спросил: "Who are you?", кто ты? Вместо того, чтобы сказать "кубинец", я ответил "бисексуал!". В 1959 году это слово было, мягко говоря, неприличным. Но журналист начал смеяться, как сумасшедший и шутка добралась до Нью-Йорка в один миг, спровоцировав скандал даже в Актёрской студии.
За ужином с аристократами мне очень помогало моё буржуазное происхождение, потому что независимо от того, в какой бы потёртой одежде я не был, я всегда знал, как вести себя за столом. Я знал, что можно делать и чего не стоит делать в их гостиных. И если я делал что-то неправильное - я это делал сознательно. Это было делом моего расположения по отношению к ним: я их развлекал, потому что благородным всегда нравится иметь шута при дворе.

- Томас, лучше скажи, тебе посчастливилось выбирать из десяти этих "фига к фиге" самых богатеньких!
- Я люблю тебя, Монеца!
- Лучше скажи: мне с тобой хорошо.
- Тоже самое!

Я должен признаться, что я всегда питал слабость к аристократии, немного, как у того левого экстремиста, который после обеда среди благородных заявил: "Я настолько левый, что я дрожал от волнения рядом с принцессой!"
Во время этих ужинов никогда не обсуждались личные дела, типа: "Мой отец застрелился при мне, когда мне было двенадцать лет, а мама не давала мне конфеты". Для них, надо признать, настоящие жизненные драмы были скучны или имели плохой вкус; вы должны поддерживать только лёгкую беседу.
- И что ты говорил, Tо?
- Всякое, не серьёзное, Монеца.
- Фигню?
Можно даже сказать, что самое главное было не говорить с одним лицом более пяти минут, потому что это считалось дурным тоном. Так вы перемещались весь вечер от одного к другому, как в шотландском танце, только без волынки.
Я был принят этим кругом ещё в Нью-Йорке, где меня приглашали на их вечеринки. На одной из них я познакомился с принцессой Лоренцией де Медичи. Это случилось во время приема в честь наследника польского престола. Приём проходил на Пятой авеню, через дорогу от Центрального парка. Лоренца де Медичи сидела рядом со мной за столом. Разумеется, я чувствовал себя, как левый экстремист, поначалу. Пытаясь поддержать светский разговор я спросил её: "Донна Лоренца, Вы - прямой потомок Лоренцо де Медичи?"
"Конечно!"
"Тогда, впервые в жизни, я должен попросить автограф. Это как если бы я одновременно просил у Лоренцо, Франческо и даже у Галилео Галилея!"
Смеясь, синьора достала визитную карточку с изображением своего огромного дома и дала мне автограф с посвящением.
"Из любопытства, донна Лоренца,- добавил я,- "Почему, Вы, написали поваренную книгу?" В самом деле, презентация была причиной её визита на Манхэттен.
"Ну, приготовление пищи, это очень весело."
"Вы дворяне находите веселье во всём, что делаете! Для меня, однако, актерская работа изнурительна и болезненна. Ужасно тяжёлый труд."
"Тогда зачем ею заниматься?"
"Потому что, когда мне было двенадцать, мой отец ..." и бла-бла-бла.
Несмотря на постоянное общение с аристократами, сам я в Риме жил в небольшом пансионе на улице via dei Due Macelli без лиры в кармане. Как-то вечером в конце октября в полночь я сидел под фонарём на лестнице площади Испании, когда увидел невысокого и пухлого господина, поднимавшегося вверх и читавшего при этом газету. Было настолько темно, что я не удивился, когда он приблизился ко мне под фонарным столбом; уверен, ему было трудно читать. Оказалось, что он хотел поговорить со мной.
"Простите, Вы Томас Милиан из Сполето?"
"Да, это я!"
Его круглое лицо просияло.
"Где Вы остановились?"- спросил он.
"В пансионе в нескольких шагах отсюда, но завтра мне придётся уйти, потому что у меня нет денег." Человек, чьё имя было Гуидарино и он работал в кино, сказал: "Не волнуйтесь, приходите и оставайтесь в моём доме на выходные - я уезжаю за город. Впрочем, вы можете оставаться сколько хотите." По какой-то причине, сейчас уже не вспомню, я тут же подумал, хорошо бы принять душ.
На следующий день Гуидарино уехал. В ту ночь пришли страшные холода. В доме была печка, но не было дров. Я думал, где их найти, по-возможности без лишних мучений; и тут я увидел два старых стула, кривоногих и вонючих. Я их разломал на мелкие части и бросил в печь. Мне удалось заснуть. А на следующий день я нашёл немного дров, чтобы не пришлось ломать обеденный стол или комод. Когда выходные закончились - вернулся хозяин. Я заметил, что он осматривается вокруг, как будто, что-то потерял. Он пошёл в ванную, потом на кухню и в конце концов с выражением ужаса на лице он тихим голосом спросил: "Где же стулья XVIII века?"
Восемнадцатого чего?"
"Века ... века!"
"Я их на семь частей и сжёг в печке, потому что мне было холодно!"
"О, мой Бог! Бабушкины стулья! Бабушкины стулья!!!"
Сегодня я понимаю, какой ущерб нанёс этому бедному человеку, но в то время, это был просто очень смешной эпизод, который стал известен Джузеппе Патрони Гриффи (итал. Giuseppe Patroni Griffi), который вставил его в свою театральную пьесу От Любви Умирают.
Меня снова выгнали из дома, но впервые в Риме. К счастью, не надолго, потому что я сразу же был спасён актрисой Лаурой Бетти (Laura Betti). Я шёл по тротуару на улице Veneto, когда увидел блондинку, которая подошла ко мне, куря сигарету с мундштуком.
"Ты Томас Милиан?"
"Да, почему Вы...?"
"Это правда, что ты никогда не принимаешь ванную и бьёшь женщин?"
"Я никогда не бил женщин в своей жизни, а что касается ванной, скажу, если это нужно: я мою всё, что нужно мыть, кроме трусов, которые я никогда не ношу - так у меня расход меньше!"
"Боже, как ты мне нравишься!"
И поцеловала меня в рот, в то время как вспышки фотоаппаратов светских фото-хроникёров обессмертили сцену. На следующий день во всех газетах были заголовки: "Вот, Томас Милиан - новая любовь Лауры Бетти!" Для меня началась сладкая жизнь.
Лора привела меня в свой дом и была очень щедра со мной. Когда она спрашивала, что бы я хотел съесть, то я всегда отвечал: "Большой стейк по-флорентийски, моцареллу с помидорами и базиликом, а сперва пол миски пасты Карбонара. Только половину, всё же: я не должен растолстеть!"
В какой-то плохой день Лаура, устав от меня, от флорентины, от моцареллы, от спагетти с сыром, выгнала меня из дома. Но, слава Всемилостивому! - она, чтобы не оставить меня посреди улицы, посоветовала пойти к её, обожавшему меня, другу, пожилому гею, американцу с шиньоном и миллионами, лезшими из ушей. Он хаживал в Клуб 84,- я решил поискать его там и сразу же нашёл.
"Привет!"- нахально сказал я ему.
"Привет, малыш!"- ответил он хриплым голосом в стиле девочки из фильма Изгоняющий дьявола.
"Вы помните, как Вы сказали, что Лауре очень повезло со мной?"
"Да, дорогой!"
"Вот, значит, сегодня удача пришла к тебе. Я свободен!"
Красная искорка вспыхнула в зрачках старца. Мы прошлись до Лауры забрать мои вещи и направились к его дому. Он жил в район Париоли, в огромной и очень стильной квартире. Подведя к двери он сделал мне знак не говорить. В темноте слышался скрип кресла-качалки. Внезапно раздался тихий голос очень старого человека.
"Сынок?"
"Да, мама!"
"Всё хорошо?"
"Да, мама!"
Не знаю, о ком он больше беспокоился; о себе или о матери. Старушка была слепой, во всяком случае. Я заметил это, потому что он говорил в потолок. Между тем, американец толкнул меня на кровать.
"Снимай одежду и ложись на спину!"- приказал он.
"Но там твоя мама!"
"Тише! Она ничего не заметит."
Я сделал, как он просил и приготовился получить фелляцию.
- Фе ... что?
- Фелляция, Монеца. Если хочешь, я объясню, что это такое.
Томас, а на итальянском это как ...
Забудь, Монеца ...
Тем не менее, в то время, как американец был занят, его мать снова заговорила.
"Прости, сынок. Но когда мы вернёмся в Америку?"
Он, на минуту бросив добычу, сказал: "Завтра, мама, завтра ..."
Старая женщина снова стала раскачиваться в кресле ...
... крок-крок ... крок-крок ...
... и в то же время, слабым голоском запела американский гимн.
"Скажи, видишь ли в предрассветной заре ..."
Погодь Томас, эт так либеральна Америка: когда мать пела гимн, её сын кажись занимался хернёй!?
На следующий день, в час дня, мы сидели за столом. Лакей, в ливрее и белых перчатках, держал в левой руке серебряный поднос с выпуклой крышкой. Я был голоден, как волк,- для разнообразия. Официант обслужил сперва хозяина, вместо того, чтобы предложить мне, как гостю, чем я был немного задет.
- Если разобраться, то гостем был гре баный член, Томасси.
Когда крышка поднялась - на подносе лежало четыре убогих фрикадельки. Животное взяло себе три и одну оставило мне, которую я, возможно, из-за непрактичной гордости, оставил в лотке.
Моя гордость победила, но у меня урчало в животе. Во второй половине дня я проник тайком на кухню и увидел, что там полно деликатесов. Мой глаз заметил синюю коробку чёрной белужьей икры. Самую малость, как я когда-то проделал с рыбными фрикадельками в желе, но на этот раз я использовать указательный и средний в виде шпателя,- и банка опустела.
Через некоторое время нечеловеческий крик огласил дом: "Кто съел икру для мамы?"
"Я,"- ответил я невинно.
Меня выгнали в очередной раз и, просто, безобразно. И как это неприятно находиться среди лабиринта изогнутых улиц, подъемов и спусков, на вершине горы Париоль без гроша в кармане и без места куда пойти. В какой-то момент я увидел дерево, которое отбрасывало приятную освежающую тень; бросил сумку на землю, лёг, закрыв глаза и позволил себе быть обласканным нежным ветерком, который не требовал от меня ничего взамен. Я заснул, а примерно через час меня разбудили двое полицейских, которые приказали подняться. Один из них спросил на английском, где я поселился. Я не мог ответить, потому что нигде не жил, и таким образом, они отвезли меня в полицейский участок, где хотя бы горела лампочка.
Достойное место, куда можно было вернуться: пансион на улице Двух Скотобоен.
Я потребовал позвонить хозяйке, немецкой графине; она объяснила полиции, что я прибыл в Италию и собираюсь работать актёром.
"Простите, ты - актёр и спишь на улице? Тебе не платят?"- спросил один из них.
"Это не то, что я сплю на улице, офицер ... Я очень устал и решил прилечь ... Тем не менее, я собираюсь подписать контракт на свой первый фильм!"
"Если ты так говоришь."
"Простите, могу я поговорить с графиней?"
"Только не долго."
Я взял трубку.
"Графиня?"
"Томеле!",- так она меня называла,-"Когда мы встретимся расскажите мне, что Вы натворили, но пока выслушайте меня. Вас здесь искал агент по имени Кароль Леви с контрактом на фильм Болоньини.
"В самом деле? Фантастика!"
"А где Вы спите сегодня ночью?"
"Я не знаю, графиня. Может быть, в полицейском участке."
"Дайте мне на минутку полицейского."
Они вдвоём обменялись небольшими речами.
"Хорошо, Милиан,"- сказал полицейский, повесив трубку,- "И когда Вы прославитесь, вспомните меня. Я хочу автограф."
Известным я стал двадцать лет спустя, играя "маршала нечистого воздуха". Я мог бы предложить ему автограф лучше?

* Возможно отсылка на два фильмы: The Sidewalk Cowboy \ The Dirty Bird (1970) , Midnight Cowboy (196

*****

**Ja-я** · 09.08.2017, 02:30

Tomas Milian con Manlio Gomarasca - Monnezza amore mio.
Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Глава Шестая - Обчищая Кристальди

"Томас, в Риме один продюсер хотел бы подписать с тобой контракт!"- сказала мне прекрасная Клаудия Кардинале, когда мы снимали в Катании мой второй итальянский фильм Красавчик Антонио - Il bell'Antonio (1960) и снова с Мауро Болоньини. Я был удивлён, конечно, но ответил ей, что не смогу принять предложение, потому что должен назад в США, где меня ждёт мой американский фильм.
Вернувшись в Рим, я позвонил Кэрол Леви, которая стала моим агентом в Италии.
"Томас, продюсер Франко Кристальди (Franco Cristaldi) из Vides хочет предложить тебе контракт на пять лет с ежемесячными выплатами в 250.000 лир."
Для меня это была довольно большая сумма, к тому же Кэрол объяснила, что ежемесячные платежи будут расти, пока не дойдут до 500.000 лир в последний год. Намного больше, чем я когда-либо получал в своей жизни, но я всё же колебался, потому что тогда я должен буду отказаться от своей американской мечты. Кристальди был один из крупнейших итальянских продюсеров того времени, имея очень много денег, но я должен был всё обдумать, потому что это изменило бы всё. Это был жизненный выбор.
В конце концов я подписал контракт и сделал свой первый фильм с ним - Дельфины \ I delfini (1960), опять же с Клаудией Кардинале. Я играл молодого маркиза, а она простую девушку, которая работала в моём доме. После страстного поцелуя, который в то время сделал много скандала, эти двое пошли ещё дальше; а потом она обнаружила, что беременна. Счастливое событие было объявлено во время приёма. В присутствии всех актёров, исполнявших роли дофинов маленького городка, главных героев фильма, Энцо Гариней (Enzo Garinei), игравший одного из них, повторил шутку на кинофестивале в Венеции в 1960 году, чем обрушил зал. В фильме же, когда наступил момент для тоста, Энцо поднимает бокал шампанского и говорит: "Маркиз умер, да здравствует Маркиза!"
Вечером перед премьерой фильма в Лидо, в баре отеля Excelsior у меня брал интервью Pietrino Bianchi, кино-критик из газеты "Giorno". Его коллега Carlo Mazzarella с телевидения, установивший камеру, лампы, провода и микрофоны, вёл прямую трансляцию. Карло был отличный журналист, очень популярный и весёлый, но часто выносил на публику глупые ляпы.
"Вот,"- начал Маццарелла,- "Здесь с нами один из новых молодых актёров итальянского кино ... Томас Блейн."
"Милиан!"- поправил я его,- "Томас Милиан."
"Ну, да! Милиан! Мы видели его на экране в фильме Дофины и он, безусловно, сделает карьеру. Запомните это имя: Жерар Милиан!"
"Томас!"- я повторил настойчиво,- "Томас Милиан... Но ты знаешь"- добавил я,- "как бы ты себя чувствовал, если я представлю тебя сеньором Бьянчи, а вовсе не как сеньором Маццарелла,- ну, как мистер Маццарелла?"
Маццарелла стал весь красный, но на ТВ никто этого не заметил, потому что телевидение было тогда чёрно-белым.
Уходя, репортёр сказал: "И это всё о Двадцать первом Венецианском Кинофестивале. Здесь из Венеции, Карло Моцца... э-э, Маццарелла, пока-пока!"
С деньгами от компании Vides я снял пентхаус на via Scarpellini, 15, в районе Париоли. До меня там жила немка, не красавица, но довольно симпатичная. Днём, когда я подписывал договор с арендодателем, девушка спросила меня: "Ты можешь сделать мне одолжение?".
"Скажи ..."
"Я могу поспать здесь сегодняшней ночью?"
Я сказал ей да и далее случилось неизбежное. Она осталась в эту ночь и на следующую, и потом ещё. И так в течение трёх месяцев без оплаты аренды. В конце концов, она решила уехать в Германию. Я ещё не знал, что на первом этаже дома жила девушка по имени Маргарита Валлетти и что все звали её Ритой. Со своего балкона она видела меня почти каждый день и мой вид в потёртых джинсах ей нравился. В конце пятидесятых годов пара рваных джинсов вызывала легкий скандал. Рита не знала, что оборванец живёт над ней, потому что выход из дома был за углом и не был виден с её балкона.
Однажды я лежал в гостиной и хотел закурить, но вдруг обнаружил, что не могу найти ни одной спички. Я искал везде, но безрезультатно. Женщина, которая делала приборку, сказала мне: "Загляните к синьорине, что живёт в 32-ой, она курит. Почему бы не спуститься и не попросить спичек у неё?". Я не знал, что она уже говорила Рите обо мне, описывая меня, как прибывшего с какого-то африканского острова, да так, что Рита вбила себе в голову, что я негр. Я спустился и постучался в её дверь. Когда Рита оказалась перед оборванцем, которого часто видела из окно, то была изумлена и посвятила мне поэму любви из одного слога: "Ах!"
Моё сердце уже всё поняло и начало прыгать, как сумасшедшее. Чтобы это остановить, я спросил то, за чем пришёл: "У тебя есть спички?"
"Ты не хочешь сперва войти?"
Слегка осерчав я прошёл и сел на диван.
"Я голоден!"- сказал я.
"Что я могу тебе предложить?"
"Я люблю яичницу-болтунью, но вот не знаю, сможешь ли ты сделать без скорлупы на сковородке."
"Тебе нравятся взбитые?"
"Да!"- сказал я с удивлением.
Я хотел испытать её терпение, потому что я уже знал, что никогда не оставлю её.
- Так быстро?
- Да, так быстро, Монеца.
"Но мне ещё нравится с томатным соусом в бутылке, которого здесь не найти."
Ничего не говоря, Рита пошла на кухню и вернулась с бутылкой кетчупа.
"Где ты взяла его?"
"Ешь, пока не остыло!" - сказала Рита тем же тоном, каким мать говорит избалованному ребенку. Это был лучший омлет в моей жизни. Я встал с дивана и на пороге сказал: "Я не знаю, женюсь ли когда-либо, но если однажды такое случится, ты будешь моей женой!"
Я вернулся в свою квартиру, а через пять минут раздался звонок в дверь. Это было она.
"Слушай, у тебя очень плохой характер, но вот мой номер телефона." Она протянула мне листок бумаги и добавила: "Если вечером проголодаешься или будет одиноко, позвони мне."
Всё ясно! Я поблагодарил её и закрыл дверь, сжимая в руке листок бумаги. "Эта девушка,"- подумал,- "может разрушить мою надежду на американский фильм." В девять часов вечера я понял, что должен позвонить. Я пытался не делать этого, но не мог сопротивляться. Я спросил её, может ли она прийти, чтобы увидеться. И мы проговорили до рассвета.
"Я устал, пойду спать,"- сказал я в какой-то момент. "Один?"- добавила она.
"Кем ты себя мнишь? Ты думаешь, ты так красив и неотразим? Потому что если это так, знай, что это не так, усёк? "
"Ну, не сердись,"- сказал я, обнимая её,- "Пойдем со мной!"
С того вечера, за исключением спорадических периодов сомнений и измен, мы больше не расставались.
К сожалению, это случилось, чего я боялся больше всего: Рита забеременела. Я запаниковал. Представил себя отцом, мужем с семьёй и подгузниками. Значит, я должен буду отказаться от своего американского фильма. Не хотелось принимать столь неожиданный поворот, так что я кричал: "Это не мой сын, это твой сын!" Я был жесток. И тоже самое сказал журналистам.
В день, когда родился Томазо, я был в Болонье, снимаясь в Банда Кассароли \ La banda Casaroli (1962) режиссёра Флорестано Ванчини (Florestano Vancini). Вскоре после этого я вернулся в Рим, чтобы увидеть мать и сын. Он, блаженно и ничего не подозревая, положил голову на грудь, в тепло и под защиту Риты.
"Поверь, я не готов быть отцом,"- сказал я,- В голове какой-то сумбур; да и, по правде говоря, я человек катастрофа. Будет лучше, если ты и наш ребёнок поживёте у твоих родителей в Венеции: дед - хороший человек и заменит ему отца. Сделай это для Томасино и он не будет страдать, когда я уеду в Америку. Хватит одного травмированного в семье! Не говори ему никогда обо мне и он возможно вырастит чистым, сильным и здоровым!" Шёл 1962. Я после этого не видел их два долгих года.
- Томас, ты это довольно ловко решил; лучше сыну быть с его бабушкой и дедушкой в Венеции, чем с матерью-одиночкой.
"Чистильщики Кристальди"*, так прозвал режиссёр Лючио Фульчи (Lucio Fulci) нас актёров на контракте с Vides. Я не был приучен к долгосрочным контрактам и чувствовал себя, как они говорят, с прикрытой спиной. Я начал тратить много денег, покупать вещи для друзей, для их друзей и на себя. Затем отправлял счета в Vides. Но в один прекрасный день в начале месяца не увидев никакого чека я позвонил в дирекцию.
"Я, Томас Милиан, хочу сказать вам, что я ещё не получил деньги, которые вы мне должны."
"Томас, Вы купили холодильники, телевизоры, электрические плиты, электро-проигрыватели и пластинки. У Вас не осталось ни лиры. Наоборот, Вы должны нам денег!"
С этого дня до конца контракта я жил на авансы, оплачивая счета.
Кристальди договорился с RAI о моём участии в одной теле-драме, чтобы таким образом представить меня в один вечер всей Италии. Назывался спектакль Человек \ L'uomo (TV Movie 1964), а режиссёром был Витторио Коттафави (Vittorio Cottafavi). В первый раз, как я прибыл в Рим, я мог говорить своим голосом. Это было очень волнительно, потому что факт того, что меня всегда дублируют немного внушил равнодушие к профессии. Некоторые эпизоды, на самом деле, меня выматывали.
В фильме Голая Лаура \ Laura nuda (1961), например, была сцена, где я бегу за Джорджией Молл (Giorgia Moll) по площади в Вероне крича: "Лора, Лора!!!" Режиссёр Николо Феррари (Nicolo Ferrari), неожиданно решает остановить съёмку и говорит: "Мы делаем крупный план с Томасом." На крупном я, конечно, должен выглядеть запыхавшимся после бега и для правдивости своего персонажа я решил попотеть по-настоящему. В то время, как готовили освещение, я бегал вверх и вниз по лестнице, чтобы подготовиться к сцене. Техники, видив меня туда и обратно, наверное, думали, что я ненормальный, и, возможно, они были правы. У меня тогда многие вещи не получались, но я просто пытался быть профессионалом.
Феррари крикнул: "Мотор!" и я побежал перед камерой с одышкой на первом плане. Когда в 1961 году я пошел в кино, чтобы посмотреть фильм, меня ожидал удар: не был наложен звук этого тяжёлого дыхания! Я оказался с открытым ртом перед Лаурой (которая, несмотря на название, в этой сцене была одета), как рыба в аквариуме: ловлю воздух, не издавая ни звука. "Ой, какой позор!"- подумал я.
С тех пор я не стал делать свою работу чуть менее серьёзно, это не правда,- наоборот! Я стал более предусмотрительным. Вот почему Человек \ L'uomo явился важным событием для меня: я мог говорить, в конце концов, сам и быть записан в реальном времени, хотя мой итальянский был ещё ломаным. Как это иногда случается, недостаток языка превратилось, из-за новизны, в преимущество: я был единственный, кто говорил в иной манере, нежели актёры в остальных ролях. Но в начале различия с коллегами были весьма значительными. Они все пришли из Академии драматического искусства, чьи методы исполнительского мастерства основаны на тонах, настройке голоса и четкой безукоризненной дикции. У меня не было не только отличной дикции; я следовал известной от Милиана интерпретации метода Станиславского: "Если тебя что щиплет - почешись."
Во время первого чтения сценария я будто в первый класс попал. Как только я произнёс свою реплику перед "одноклассниками", я сразу увидел отчаяние в их глазах. Мне захотелось быстренько исчезнуть. К счастью Коттафави вмешался, заметив общее беспокойство: "Послушайте, Томас сперва должен попытаться хорошо произнести то, что он читает, потом понять, что он прочитал и наконец, прочувствовать то, что он говорит." Это было именно так. После такого ободрения, всё начало идти лучше, пока мы не дошли до эфира. Последние магические слова, которые Витторио сказал мне, как это сделал бы хороший отец для глуповатого сына, были: "Томас, если в конце истории, когда мальчик убивает собаку старухи, потому что убеждён в том, что она больше любит эту бестию, чем его, и вся Италия воскликнет: "Чёрт побери! Какая дрянь эта старуха!",- мы выиграли!". И это было именно так. У меня был свой путь, у других актеров свой, но теле-спектакль имел большой успех.
Для Vides я сыграл несколько ролей юношей из среднего класса, пока мне не предложили роль парня из римского предместья в Лучше один день быть львом \ Un giorno da leoni (1961) режиссёра Нанни Лойя (Nanni Loy). Его звали Джино, контрабандист, который во время войны продавал масло на чёрном рынке. Во время поездки на поезде*, Джино был остановлен группой фашистов, которые приняли его за сторонника партизан и потребовали спеть Чёрную Мордашку*. Потому что Джино отказывался петь её, командир чёрно-рубашечников, крупный, как шкаф, дал ему пощёчину, отправляя в нокаут.
В то время я не знал технику пощечин в кино, не знал, что отворот лица, получающего пощёчину, должен выполняться одновременно с ударом руки, так что последняя проходит близко к носу. В итоге, после первого шлепка я увидел звёзды и выпал из кадра.
"Стоп, ещё разок!" А вокруг все смеялись.
Второй удар был даже сильнее первого, но на этот раз я твёрдо стоял на ногах и не вышел из кадра. И не выходил ещё тридцать лет. Я не знал, что за теми пощёчинами скрывалась политическая месть, я думал только о том, чтобы хорошо сыграть сцену. После пережитого в Америке неожиданно я должен был воплотить образ обычного итальянца, со всем, что тому выпало: война, нацисты, фашисты, партизаны, бомбы, сопротивление, политическое и общественное сознание. С ощущениями, которых у меня не было вообще. В то время, когда я говорил про Фиделя Кастро, всячески поливая его грязью, мои коллеги по работе, казалось, над этим немало веселились. Настолько, что они часто просили меня: "Томас, что Вы думаете о Фиделе Кастро?" Они уже знали ответ, но я не догадывался, что они тем самым предлагали мне мотыгу, которой я бы вырыл себе могилу в итальянском кино. Они все были коммунисты, но я этого не знал.
- A Томас, кто тебя обидел, что ты был таким болваном? Извини, знаешь...
- Если я скажу, тебе не понравится, Монеца.
- И что?
- Это всё смерть моего отца.
Опять твой отец... выстрел... был Новый год, да?
- Но, что я должен сказать, Монеца? Это была причина, по которой я не мог сосредоточиться на уроках в школе, ни на чём другом, без эмоций и воспоминаний.
- Томас, вот ведь, никогда бы не подумал, что из-за того, что твой отец покончил с собой, все неприятности! Что тогда говорить про нас, итальянцев, которые стрелялись, знаю, в изобилии из револьверов, мушкетов, пушек и даже, слышал, бомб!
- Но мне было всего двенадцать лет, Монеца!
- И что? Нам всем было когда-то по двенадцать!
- Ну, извини. В самом деле... прости меня! Но не сердись так, хочется немного понимания.
- Терпимости я учился, Томас, у приятелей и ещё у тех, из борделей.
- Сегодня уже нет тех борделей.
- Но мы, полагаю, говорим о фильме Лучше один день быть львом, о Второй Мировой войне и о том, как сыграть роль партизана ... или нет? Потом, ты всегда говоришь, что сперва должен сам поверить.
Ты прав, я просто был немного смущён, но я действительно верил. Как и в лучшем фильме, в котором я снялся в те годы, Безнадежные дни \ Giorno per giorno disperatamente (1961). Это один из моих не самых известных, но для меня очень важных. Автор сценария и режиссёр Альфредо Джаннетти (Alfredo Giannetti). Это история о двух братьев: один здоровый, спортивный и полный оптимизма - в главной роли Нино Кастельнуово (Nino Castelnuovo), а второй - шизофреник и его играет ... угадайте кто? Мы дети у мнительной матери, Мадлен Робинсон (Madeleine Robinson) и рассеянного отца, Тино Карраро (Tino Agostino Carraro), актёра исключительного мастерства. Я пошёл, чтобы увидеть его в Пикколо-театро в Милане в пьесе на местном диалекте, El nost Milan, режиссёра Джорджо Стрелера (Giorgio Strehler). Я ничего не понял, но это был незабываемый опыт.
В первой сцене мы с Карраро сидели за столом и он спросил меня, чем я не занимаюсь.
"Папа, но я занимаюсь ... занимаюсь..."
В центре стола было какое-то растение со множеством игольчатых веточек. Я всегда любил импровизировать с предметами на съёмочной площадке и в тот раз я также помогал себе произносить слова, обрывая листочки с растения. "Я занимаюсь ... занимаюсь ..." и рву, как будто это было слово, которого у меня не было. Там ничего не было рассчитано, в тот момент я даже не осознавал этого. Я выкинул всё из головы, чтобы дать волю безумию, а затем рационально контролировать эмоции,- и это получилось. Я хотел просто дать ритм, гармонию и истину характера персонажа, даже с гротескным преувеличением. Детали я обнаружил уже после просмотра фильма, как обычный зритель. Но в момент съёмок, это было всё спонтанно. В сцене в саду с моей матерью я увидел двух парикмахеров в белых халатах и принял их за санитаров психиатрической больницы. Поэтому бросился бежать во всю силу. Это была очень интенсивная сцена, сделанная из всхлипов, махов и отчаяния. В другой - я стоял, прислонившись к стене блока, в котором жил, безвыходно запертый; и я двигался с пустыми глазами, пытаясь защитить себя руками от невидимого врага. Это было очень поэтично и печально. Жаль, что почти никто не видел этого фильма. Вероятно, он был слишком поэтичным и печальным.

(продолжение следует)

**Ja-я** · 09.08.2017, 02:31

(продолжение 6 главы)
В Безнадежные дни я занимался трюкачеством: Кристальди заставил меня сняться ещё в одном - в эпизоде фильма Лукино Висконти Боккаччо '70 \ Boccaccio '70 (1962), где я играл графа. Два фильма одновременно! Утром подъезжал автомобиль, который отвозил меня в Santa Maria della Pieta на съёмки Безнадежных дней, а в шесть вечера доставлял меня в павильон Studi De Paolis Via Tiburtina, где снимали Боккаччо '70. Я снимал личину умалишённого, чтобы примерить на себя роль миланского графа. В шесть утра на той же машине, что доставила в павильон кино-студии, меня отвозили обратно в психушку. Так продолжалось в течение недели. Я не спал из-за метедрина, медицинского препарата, который иногда принимают студенты на время экзаменов. И поэтому у меня всегда было несколько отсутствующее состояние, к счастью, оно идеально подходило для обоих персонажей: для больного именно потому, что он болен, а для графа, потому что он, потаскун, не спал ночами, пил и трахался.
Лукино был очень заботливым по отношению ко мне, он даже называл меня: "Томасео". Когда мы вошли на съемочную площадку в первый раз, он заметил, что мне отчаянно нужно поспать. Тогда, поставив ногу на лежащий на полу ковёр, он спросил директора производства, который сопровождал нас: "Какой толщины этот ковёр?"
"Пол сантиметра, господин граф."
"Я хочу, чтобы мои актёры ходили по ковру в полтора сантиметра!"
"Но... господин граф, никто ведь этого не заметит."
"Я замечу! И пока, Вы, не замените его, никаких съёмок. Спокойной ночи!"
Я мог пойти спать, благодаря Лукино за проявление истинной привязанности ко мне. Когда я приходил в его дом на Via Salaria, то снимал обувь и садился на его огромный диван, скрестив ноги, как в йоге. Однажды он сказал мне: "Томасео, единственный актёр в Италии, который может играть истинного аристократа - это ты. Потому что ты садишься так, как только настоящий аристократ мог бы сесть в своём доме."
Мы с ним были на "ты"- и это не всё, что подарил мне Висконти. Он подарил мне афганскую борзую, чёрную и красивую Ашну, персидскую кошку, тоже чёрную, звали Монца и двух белых чибисов. Кто-то сказал ему, что я съел чибисов, но это было не правда. Была только моя репутация, которая меня опережала.
Лукино, однако, позвонил мне, в любом случае.
"Томасео, это правда, что ты съел чибисов?"
"О, Лукино, пожалуйста..."
"Ну, слава богу, потому что мне сказали, что..."
"Не обращай внимания!"
Однажды вечером я был на обеде в доме своего друга и подавали куриное филе в панировке с соусом бешамель. Очень аппетитно! Когда дошла очередь до меня, я, чтобы не показать, что я на самом деле умираю от голода, потребовал себе только два филе, решив про себя: "Во втором туре, я возьму ещё два." Но когда всё разложили по тарелкам, хозяин позвал: "Дайана Бракко! Дайана Бракко!"
Я подумал, что это он повариху. "Странно, однако, звать кухарку по имени и фамилии. Ну уж, эти европейцы!"
Но это был не повар. В столовую вбежала Дайана Бракко, огромная охотничья собака и села подле своего хозяина с просящими глазами. Она нагло умоляла дать ей кусок курицы в соусе бешамель. Тогда хозяин взял большим и указательным пальцами один из этих деликатесов и сверху уронил. Зверюга схватила кусок на лету и пожрала с вульгарной жадностью.
Пока она ела, слюни стекали с её пасти и честно говоря, у меня тоже. Это было впервые, когда я испытал жесткую неприязнь к собакам.
Несколько дней спустя, я наблюдал, как в мой дом заносили рулоны и барабаны шёлка, арабские разноцветные одеяла, какие-то латунные лампы с абажурами из шелка - всё из Маракеша. Оказалось, что всё это великолепие мне подарил друг Лукино без всякой видимой причины. Я пошёл в дома Висконти, чтобы рассказать ему, что произошло.
"А почему ты согласился?"
"В каком смысле, простите?"
"Не надо принимать эти подарки. Отправь их обратно!"
"Лукина, мне очень жаль, но я не отдам!"
"Ты, что кокотка?"
"Пусть так, как вы говорите, но я не хочу ничего отсылать."
Лукино взял трубку и позвонил своему другу.
"Слушай, ты можешь шалить с кем угодно, но Томаса оставь в покое... с Томасом ты не играешь!"
Тем не менее, я ничего не вернул. Кроме того, контракт с Кристальди заканчивался и я опять был без денег. Я оставил аттик в Париоли и переселился в хижину на холме Пинчо, в районе Виллы Боргезе. Вход с Via Margutta, 51/a, в большие ворота, через гравийный двор, в дальнем конце которого, с левой стороны, была скрыта каменная лестница, наполовину заставленная горшками с геранью и поднимавшаяся вверх к стене на холме Пинчо. Ещё сто ступенек и вы запыхавшись добирались до ржавых ворот, от которых шла тропинка, узкой красноватой земли, устремлённая к роще из деревьев, кустов и сорняков. Там был мой домик, то есть большая комната с небольшой ванной и небольшой кухней, откуда можно было увидеть все крыши и купола Рима под небом, какое не имеет себе равных в мире.
Лето 1964 года. Рита и я опять таки отдалились друг от друга на некоторое время, если не сказать разделились. Когда я не снимался, то проводил дни, лежа на полу, внимательно смотря телепрограмму для неграмотных Пока ты не сыграл в ящик*, где и как нужно ставить двойные согласные. Однажды, когда шёл урок итальянского по телевидению, я почувствовал пьянящий аромат тубероз. Входная дверь и задняя были открыты, что позволяло воздуху свободно двигаться. И я сразу узнал запах Риты; обернулся и в контровом свете увидел её силуэт.
"Эй, и чем ты тут занимаешься?" - сказала она беспечно, как будто прогуливаясь по via Condotti мимо Греческого Кафе, она случайно встретила старого знакомого. Все это было таким очевидным и сюрреалистичным, что я должен был смеяться, но я почувствовал, что любовь пришла ко мне в гости. Мы помирились и снова продолжили спорадически видеться друг с другом. Она жила самостоятельно и я тоже.
Между тем, контракт с Vides был на последнем издыхании. Через несколько дней после встречи с Ритой раздался телефонный звонок от Франко Кристальди. "Томас, Кэрол Рид (Carol Reed) хочет дать тебе роль Санти Рафаэля в своём следующем фильме о жизни Микеланджело, Агония и Экстаз - The Agony and the Ecstasy (1965). Я уже послал курьера со сценарием. Во второй половине дня тебя ждёт художник по костюмам на via Margutta."
Только-только получив сценарий, листаю страницы, будто ищя имя в телефонном справочнике. Рафаэля, в данном случае. Я проделал такую операцию ещё два раза, чтобы убедиться не пропустил ли какой-нибудь сцены,- но ничего. В этой истории у Санти Рафаэля было очень мало слов и ещё меньше действия. Только по долгу я пошёл к костюмеру. Там меня встретил ассистент супер-сноба, который сразу вызвал у меня неприязнь. Он показал мне рисунок костюма, в каком я должен буду играть. Он был похож на шута из неаполитанской колоды карт. Мне стало стыдно от одной мысли, что я буду в этом. Конечно, я сказал: "Никогда в жизни!"
Через полчаса, как я вернулся домой, зазвонил телефон. Это был Кристальди.
"Что случилось?"
"Где?"
"Как, где? У художника по костюмам!"
"Ничего!"
"Уверен, что ничего не случилось, Томас. Иначе мне нужно будет принять меры."
"Я буду честен, Франко: я не хочу делать этот фильм. Во-первых, потому что роль слишком маленькая, а во-вторых, потому что я не хочу, чтобы люди видели меня в этом смешном костюме."
"Твой контракт скоро истекает."
"Я знаю."
"Я хотел бы продлить."
"А я нет!"
"Если его продлить, то тогда ты можешь не играть Рафаэля, в противном случае ..."
"Не продлю!"
"Хорошо! Тогда следующая репетиция в костюмах, завтра в три!"
Понял, каков плут?
Я не хотел продлевать контракт, потому что чувствовал, что моя жизнь изменится ещё раз и не только в профессии. Я и Рита вновь стали часто видеться и я как-то заказал у Сгараватти (Sgaravatti) в Риме гигантский папоротник. После позвонил Рите и пригласил её зайти и посмотреть. Когда она увидела это растение, оно её впечатлило.
"Для тебя!"- сказал я.
"Спасибо, но он слишком большой ... Я должна иметь целую комнату только для одного этого папоротника!"
"Ну, у папоротника уже есть своя комната. Здесь! Если хочешь папоротник, то тебе нужно взять также комнату и всё что внутри неё, включая меня!"
Рита онемела, так что я продолжил: "Ещё я считаю, что настало время, собраться нам всем вместе, конечно, и с Томазо, но не говорить ему, что я его отец; я бы предпочёл сперва лучше его узнать."
Рита и я поженились в 1964 году в приходе Святой Анны в Ватикане. Нас было шестеро, включая епископа. В газетных заголовках писали: "Строптивец Томас Милиан поставил голову на место." Рита бросилась в Венецию за Томазо. Когда я увидел его перед собой в первый раз, спустя пять лет, я убедился, что это здоровый, вежливый и очень милый ребёнок. "Рита, я могу взять его, чтобы покатать на машине?"
"Конечно,"- был её немедленный ответ.
Мы пошли в детский магазин и в то время, как я выбирал одежду на зиму, я держал Томазо на руках. Продавщица сказала: "У твоего отца хороший вкус, ты знаешь." Малыш посмотрел на меня своими чудесными глазами, широко открытыми, как у оленя, будучи атакованного на дороге фарами автомобиля и спросил: "Папа?". Я обнял крепче Томазо, прижав свободной рукой его голову к своему плечу. Я понял, что Бог действительно вездесущ и что он был там, передо мной под видом продавщицы магазина. В своём вечном карнавале, не предупреждая, Бог сорвал маску перед ребёнком, вытащив из шкафа его отца, который был во мне.
Именно теперь, когда он мне нравился!
Тем же вечером, когда семья Милиан сидела за столом над тарелками со спагетти, я подумал: "Томас, дорогой, твой американский фильм пошёл на фиг! Теперь ты начинаешь новый фильм, чисто итальянский, где главным героем будет Томазо Милиан, твой сын, а твоё имя будет вторым на афише."

* Игра слов tergicristaldi и tergicristallo , стеклоочиститель (дворник)
* Non e mai troppo tardi - Пока не сыграл в ящик,- телевизионная образовательная программа итальянского телевидения для взрослых неграмотных людей. Передача шла в форме уроков с понедельника по пятницу в 1960 - 1968 годах.

**Ja-я** · 09.08.2017, 03:04

Tomas Milian con Manlio Gomarasca - Monnezza amore mio.
Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Глава Седьмая - Цена человека

У меня не было больше денег. Билет на самолёт, чтобы вернуться в США, был куплен зря и уже просрочен. Контракт с Кристальди истёк и я лишился гарантированной заработной платы. Но хуже всего было то, что у меня не было никакого желания работать. Я должен был что-то предпринять, найти решение, но какое? Может ограбить банк? Возможно, да. В Италии вспыхнула мода на вестерны, ковбоев и особенно на бандитов. Бандиты нападали на банки. Я хотел войти в этот круг, где любой мог не только грабить банки и дилижансы, но ему за это ещё и платили.
Было, однако, одно препятствие. Производители вестернов считали меня ангажированным актёром и говорили: "Но кто поверит в Томаса Милиана, играющего ковбоя?". Как кто? Я верил в себя и этого было достаточно. Я никогда не разделял актёров на востребованных и не востребованных, потому что единственная разница между ними в том, что одни много говорят, в то время как другие стреляют. Слова против пуль.
Я позвонил своему агенту и попросил её пустить слух, что Томас Милиан снялся бы в вестерне за очень небольшой гонорар. Моё предложение было настолько заманчивым, что дельцы приехали даже из Мадрида. В 1966 году продюсер Пепе Маэсо (Pepe Maeso) и режиссёр Эйсебио Мартин (Eugenio Martin) прибыли в Рим, чтобы предложить мне роль в фильме под названием Цена жизни \ El precio de un hombre, позже он был выпущен, как Охотник на негодяев \ The Bounty Killer (1967). Читая сценарий, я уже решил: это была та самая история, которую я хотел.
Однако перед режиссёром и продюсером, вместо того, чтобы их поблагодарить, я высказал замечания по поводу причин скверности характера моего персонажа. Я сказал им, что он слишком прост сам по себе и нужно как-то объяснить его поступки, не становясь скучным или педантичным, иначе говоря, переработать из чёрно-белого.
Я чуть не упустил случай получить широкую популярность в тот момент, когда у меня в пустом холодильнике лежала только половинка высохшего лимона, но, как говорится, кто не рискует, тот не пьёт шампанское.
Они согласились изменить сценарий и я уехал в Испанию.
В первый день на съёмочной площадке, в Альмерии, снимали сцену, в которой мой персонаж должен был проскакать верхом и резко остановиться перед камерой. Я никому никогда не говорил о том, что в детстве упал с лошади, сломав руку в трёх местах и с тех пор больше не садился в седло. Я знал, что из-за страха, пока не услышу команды: "Мотор! Начали!", ни за что не стал бы скакать галопом. Тайком я попросил оружейника научить меня держать поводья и как резко остановить коня.
Мне дали красивого чёрного коня, Эль Кордовец. Когда я услышал, как режиссёр дал команду - я коротко ударил шпорами в бока Эль Кордовец, который тут же отправился вскачь. Я летел, полный гнева, будто хотел сказать отцу: "Смотри, смотри, как я могу!" Когда я пришёл к цели, то натянул поводья и конь встал на дыбы. Он был самым красивым.
Другая сцена, которая дала мне большое удовлетворение, это была сцена моей смерти. Меня подстрелили и я упал животом на землю, лицом в сторону; и в то время, как я умирал, я видел, как песок возле рта движется в ритме моего дыхания. Не теряя контроль над сценой, я подумал: "Через песок, они поймут о моей смерти " и стал уменьшать силу дыхания, с каждым выдыхом песок струился всё меньше и меньше. Всё меньше и меньше... все меньше и меньше... до тех пор, пока глаза не закрылись и я не перестал дышать. Оператор Энцо Барбони (Enzo Barboni) вёл съёмку сцены до конца, пока ему не сказали "Стоп". При монтаже отрезали немного, убив большую часть пафоса, который я создал, но в тот момент моя душа танцевала в одиночку.
Охотник на негодяев имел большой успех, также как и саундтрек, написанный Стельвио Чиприани (Stelvio Cipriani), молодого музыканта, которого я встретил во время визита в звукозаписывающую компанию. Я услышал, как он играет на рояле мелодию и подумал, что она отлично подойдёт для фильма; так что, поговорив с пианистом я рекомендовал его продюсеру и режиссёру. Это был первый саундтрек, который написал и исполнил Чиприани, который позже стал известным с группой Anonimo veneziano.
У меня был слух и большая страсть к музыке. В те годы все были на ушах от Beatles и я не мог обойти эту важную часть исполнительского мастерства - я запел. Мой музыкальный период был забавен, но быстро закончился. Всё началось с увлечения Битлами и Бобом Диланом, которым я поделился со своим другом Рэй Лавлоком (Ray Lovelock), одним из самых порядочных и честных людей, которых я когда-либо знал.
Рэй очень хорошо играл на гитаре и я попросил его найти талантливых парней, чтобы создать группу. Он привёл с собой Маурицио, Марио, Ромео, Пеппе и Фидо: состав The Tomas Milian Group. На обложке сорокопятки, выпущенной в 1967 году, в дополнение к моему имени было моё лицо.*
Для дебюта, я организовал вечеринку в Il Piper Club, популярном в то время. Пригласил весь Рим, аристократов и пролетариев; все вместе перед сценой. Там были Джоан Баэз (Joan Baez) и принц Алессандро Русполи (Alessandro "Dado"), которые под музыку танцевали рядом с байкером из района Tor Marancia. Звали его Квинто (*пятый) Гамби; он очень был похож на меня и мы познакомились.*
Квинто заходил в Пайпер Клуб каждый вечер, чтобы "брать на буксир", как он выражался, и чтобы непременно отбуксировать. Он представлялся девушкам Томасом Милианом, а когда они его спрашивали: "Извини, но ты не кубинец?" - он отвечал: "А где отдыхает кубинец? Эй, послушай римлянина; кубинец вышел из-под ещё дымящегося пресса шестым и, по-мне, он оказался более экзотичным! Поняла, детка?"
С того дня мы стали друзьями на всю жизнь и он стал моим дублёром.
Он познакомил меня со своей замечательной, хранящей устои семьёй, которая дала мне много человеческого тепла. Побывать у них было тем же самым, что посетить благочинный вертеп марксизма. Я хотел быть, как Квинто, общительным, весёлым, милым, пронырливым, хорошим, чистым, прямым и коммунистом. Но я уже был буржуазным и испорченным ещё до прибытия в Италию и был единственный способ, чтобы стать, как он, это через перевоплощения в фильмах.
Квинто научил меня многим вещам,- даже разнице между завтраком у людей из народа и у аристократов.
С самых первых дней в Италии у меня были большие трудности с распорядком приёма пищи. Однажды раздался телефонный звонок от гувернантки-секретаря моей знакомой аристократки, она сообщила мне, что принцесса приглашает меня на завтрак.
В назначенный день я явился в девять утра с коробкой тёплых круассанов, завёрнутой в бумагу и перевязанной бантом. Однако, швейцар, увидав меня спешащим, преградил путь к воротам.
"Послушайте, вы можете пакет оставить здесь! Сколько?"
"Нет, вы не поняли. Мне нужно к принцессе. Она меня пригласила."
"Принцесса отдыхает."
"Отдыхает? Но я должен быть в девять..."
Швейцар, распахнув руки и выпятив грудь, стал теснить меня к выходу, как курица, защищающая своих цы%%%% от кошки. Я ушёл, вынашивая революционные мысли. Нашёл бар, взял капучино и съел все круассаны.
Через некоторое время, позвонила моя титулованная подруга; она не понимает, почему я не пришёл к ней: "Томас, ты где? Мы ждём тебя к столу!"
Когда я приехал, она с улыбкой Моны Лизы сказала, что когда говорят завтрак, то в Италии это означает время ланча, в час дня. Просто фигурально ... Я пообещал, что не забуду и не забыл.
Однажды, неожиданно позвонил мне Квинто, он жил в Tor Marancia, в городке с простыми рабочими людьми и, как говорят в Риме, держащими свою голову в руках.
"Привет, Томас! Моя мама говорит, чтобы ты пришёл завтра к нам домой поесть."
"Хорошо! На завтрак?"- предположил я.
"А ма! Томас спрашивает, что если он придёт на завтрак..." ,- похоже он был в смятении. И его мама тоже.
"На завтрак? Ну, пусть приходит, когда захочет. Это его дом."
"То’, мама говорит мне ..."
"Да, я слышал, Квинто. Поблагодари её от меня. До завтра!"
На следующий день, я загодя собрался, купив по дороге бутылку вина. Пришёл к ним без четверти первого и понял, что что-то не так.
"А красавчик, дорогой, что случилось?"- спросила мать Квинто,- "Кофе совсем остыло! Ты не идёшь, я подогревала, думала ещё немного подождать, а ты и вовсе не пришёл поесть."
Я ничего не понимал.
"A, Toмас! Вместо того, чтобы прийти, ты пил кофе в одиночку, ведь тебе так лучше, чем всем вместе поесть аматричану, что приготовила мать. А щас принёс бурду, как приветик?"
Прояснив недоразумение мы много смеялись. С тех пор я знал, что завтрак у благородных был обедом у рабочих. Большой урок жизни. Нельзя было не полюбить Квинто, также как нельзя было не полюбить Рим. Рим я очень люблю и, спасибо Монеце, он отвечал мне взаимностью.
В тот вечер, когда The Tomas Milian Group дебютировала в Пайпер Клубе, я пел Senza luce, песни Dik Dik и много других.
После концерта ко мне подошёл человек, который вызвался стать нашим менеджером и ... вскоре он приступил к организации вечеров, одного за другим. В то время, я снимался в фильме Лицом к лицу \ Faccia a faccia (1967) и было трудно согласовать перемещения между съёмочной площадкой, Римом и поездками по Италии.
До сих пор помню концерт в Сорренто. Мы отправились из Рима на моём Роллс Ройсе и грузовике с инструментами. Заведение было заполнено. Закончив выступление около трёх ночи мы отправились обратно в Рим, где я уже в семь утра должен был гримироваться, чтобы в девять быть на съёмочной площадке.
В другой раз я должен был ехать в Венецию, но невозможно было бросить фильм, так что менеджер воспользовался этим и послал меня на... Ну, The Tomas Milian Group тем и закончилась. Ещё бы один сорванный ангажемент и разозлённый менеджер оставил бы меня, как в песне из Dik Dik: Без света.
Когда я начал сниматься в вестернах, я покинул свою хижину на холме Пинчо. Мне было там так хорошо, что я не чувствовал позывов работать. Друзья, проходя мимо, приносили поесть, как будто я был экзотическим животным. Так не могло дальше продолжаться, мне нужно было перестать быть отшельником в лесу и вернуться к цивилизации. Я присмотрел квартиру с платой, по крайней мере, в три раза выше, чем за хижину, так что я вынужден был вскочить в седло. Я арендовал пентхаус на чердаке, очень приятный, откуда я мог видеть Рим на 360 градусов, от Святого Петра на холме Монте-Марио до Пьяцца дель Пополо и Тибра. Через какое-то время пришёл налоговый инспектор. Налоги... разумеется, я знал, что они существовали в то время.
"Сколько у Вас комнат?"- начал он.
"Да прям! Одна! Собираюсь всё поменять и тогда получится, по крайней мере, ещё две!"
Теперь я пообвыкнулся с сомасштабностью белого цивилизованного европейца, его стилем жизни, чего я всегда желал,- и не мог утерпеть, чтобы не похвастаться этим.
"Да, хорошо, но пока я пишу одна ... "
Но как он смеет, так меня унижать? Возмутительно! "Уверен, он - коммунист,"- подумал я,-" Из тех, кто хочет, чтобы все жили в однокомнатных квартирах и ездили на работу на велосипеде, как китайцы."
"Скажите мне, сеньор Милиан, какой автомобиль у Вас? "
"В настоящее время, Lancia, очень старая, но я собираюсь купить авто по индивидуальному заказу."
"Да, хорошо, но сейчас я пишу, что есть очень старая Лянча. То, что Вы хотите делать потом меня не интересует."
Он был честен, со мной, значит. Я думал, он меня ненавидит, потому что я вёл себя высокомерно, но оказалось не так.
"Знаете, Вы мне действительно понравились!"- сказал он, уходя,- "Впервые встречаю в Италии человека, который говорит мне, чтобы имеет больше, чем оно есть на самом деле."
После Охотника на негодяев, мне предложили ещё один вестерн, Сдавайся и расплатись \ La resa dei conti (1966), в котором я играл мексиканского вора, Кучильо Санчеса. Режиссёр фильма Серджио Соллима (Sergio Sollima), прослышав о моём плохом характере, как только меня увидел, угрюмо спросил: "Как ты, голубок?". Назвав голубком, он меня полностью обезоружил, помешав мне выстрелить; и он это знал. Большой хитрец! Для меня, однако,- голубок, показалось грубостью, закамуфлированной под сердечность ... но у меня была аренда, которую нужно было оплачивать.
Продюсером фильма был неаполитанец Сальваторе Алабизо (Salvatore Alabiso). На съёмках он носил элегантный серый костюм, белую рубашку с чёрным галстуком, ботинки и ковбойскую шляпу. И всё это в пустыне Almeria в августе, с пятьюдесятью градусами в тени! Он всегда говорил: "Нет красивых или плохих фильмов. Если в конце вечера касса полная - фильм красивый. Если пустая, то фильм дерьмо!"
Однажды Сальваторе с беспокойством наблюдал за огромной чёрной тучей, которая направлялась к нам и могла помешать съёмкам. Соллима, однако, без суеты продолжал свою подготовку.
А когда Сальваторе нервничал, то начинал жалобно говорить с присвистом. В этот раз было также. "Почему Вы не поторопитесь, Серджи-ии ...?"
Поскольку Соллима не слышал его, стенания Сальваторе переросли в страшный крик, исходивший, будто, из самой чёрной тучи. Он взял сценарий и начал рвать страницы: "Эту сцену не делае-е-ем! Эту тоже-е-е!" Листы летели во все стороны. "Хватит! Меняем место! Давайте уходить! Уходи-и-им!"
В фильме играл также Ли Ван Клиф (Lee Van Cleef) в роли охотника за головами, который преследовал моих героев во всех вестернах. Он был наёмный убийца и замечательным шерифом: ему не нужно было тратить пули - достаточно было одного его взгляда, чтобы завалить. Его глаза были его лучшим оружием.
Тем не менее, под маской льда, прятался человек со всеми своими причудами и навязчивыми идеями. Помню, например, что независимо от фильма, в котором он работал, и от компенсации, которую он получал, в его контрактах всегда был один довольно странный пункт: он требовал для своих телесных потребностей, чтобы ему был предоставлен персональный унитаз из фарфора. В то время он снимался главным образом в вестернах, так что площадка часто находилась в отдаленных и довольно засушливых районах; и он, конечно, не мог ожидать унитаза в полном комплекте и подключённого к канализационной сети. Но Ли не интересовали технические мелочи, ему достаточно было того, чтобы ракушка была всегда под рукой. И так, между дублями, а иной раз и посреди Альмерийской пустыни можно было видеть, как пара парней из съёмочной группы с паланкином на плечах несут белый фарфоровый толчёк. Но эти слабости ничуть не царапали его образ крутого парня. И, как я понял, работая в команде , сценаристы тоже давали волю своим причудам, чтобы позволить ему делать самые жестокие вещи. В Сдавайся и расплатись была сцена, в которой Ли, после того, как меня привязали за руки к лошади, тащит меня по равнине с острыми камнями, к тому же раскаленными под солнцем. В этой гонке я потерял сандалию, но продолжал бежать вперёд, потому что подумал: Кучильо действительно мог потерять сандалию,- и поэтому я в итоге повредил стопу. Я говорил себе: "Беги, Томас. Беги!"
Сдавайся и расплатись имел большой успех, так что мне предложили сыграть роль Кучильо в следующем фильме - Беги, Кучильо, беги \ Corri uomo corri (196

, с тем же режиссёром Соллима. На этот раз, однако, "Томас Милиан" было единственным именем наверху афиши, что означало, что производитель может просить у прокатчиков деньги для финансирования фильма, ссылаясь только на одно моё имя.
В конце концов случилось то, на что я надеялся, и что ещё несколько лет назад было просто немыслимо,- актёр, дебютировавший у Висконти и Болоньини смог успешно переключиться на вестерны. Это правда, что я пришёл в эти фильмы из-за денег, но и не только. К этому была моя предрасположенность. Такие фильмы нравились публике и поднятый ею вверх большой палец интересовал меня больше, чем отзывы критиков.
О Беги, Кучильо, беги, однако, у меня сохранилась плохая память. В одной сцене Кучильо был схвачен и привязан к одной из лопастей ветряной мельницы, которая кружась поднимает его довольно высоко. Я страдал от головокружения и сниматься в этой сцена у меня не было никакого желания.
"Давай, голубок, я прошу тебя, сделай это!"- хныкал Серджио.
"Нет!"
"Да брось ты! Мы хотим сделать крупный план, как ты кричишь!"
"Не надо ... возьмите моего дублёра и снимите сцену общим планом!"
"Прошу тебе, голубок, сделай это для твоего Серджио."
Не было никакого спасения. В конце концов, я согласился, убедив самого себя, что Кучильо тоже страдает от головокружения. После опыта с лошадью моя шоковая терапия в кино могла послать к чёрту даже грёбаное головокружение. Жаль однако, что по выходу фильма, никто не понял, кто на самом деле там на мельнице, потому что камера была так далеко, что это мог быть кто угодно, даже тот же самый Серджио Соллима.
Позже с Серджио я сделал ещё третий фильм Лицом к лицу - Faccia a faccia (1967), который я не особенно люблю, потому что там был один неприятный эпизод с Джан Мария Волонте (Gian Maria Volonte).
Когда вы ставите двух сильных актёров в одном фильме, это как поместить двух петухов в один курятник. Вначале с Джан Мария были хорошие отношения; мы даже обменивались комплиментами. Он говорил мне: "У тебя есть свежесть и непосредственность, что очаровывают меня!", а я восхищался его храбростью. Однажды утром, когда мы ехали на съёмочную площадку в машине, он сказал мне: "Знаешь, все ожидают, когда же мы подерёмся и наподдаём друг другу тумаков."
"Иди ты!"
"Да, на самом деле! Сыграем шутку: когда будем на съёмочной площадке и выйдем из машины, ты мне что-нибудь крикни, а я отвечаю. Потом притворимся, что бьёмся на кулаках. Вот их напугаем!"
В условленное время мы начали драку, а все вокруг кричали: "О, Боже! Актёры покалечат один другого. Остановите их! Сделайте же что-нибудь!"
В конце концов, мы стали смеяться и все поняли, что это была шутка. Но что-то, однако, пошло не так и позже ситуация серьёзно обострилась. Он крикнул мне: "Кубинское дерьмо!" и меня это взорвало. Сегодня то, по прошествии стольких лет, "кубинское дерьмо" я воспринимаю по-другому. Это было не расистским выпадом, а политическим. Мне не нравился Кастро, а поэтому для Джан Мария я не мог быть ничем иным, как "кубинским дерьмом". О нём самом я могу сказать только, что он был хороший актёр и человек, который боролся за свои идеалы. Идеалы, которые в то время я не понимал … к сожалению.
Для меня, в отличие от многих моих сверстников, те годы не были отмечены вовлечённостью в политику. Я хотел делать только кассовые фильмы и зарабатывать как можно больше и мне довелось сделать несколько необычных вестернов, таких как Джанго, стреляй... \ Se sei vivo spara (1967). Режиссёр Джулио Квести (Giulio Questi) получил большое удовольствие, снимая этот фильм, а я немного меньше, потому что это был не тот род вестерна, который я бы хотел делать. Джулио был интеллектуалом и он хотел сделать некий непривычный вестерн, а мне было плевать на альтернативный вестерн, потому что для меня решиться сниматься в вестернах уже было само по себе неординарным выбором. Так какой смысл иметь альтернативу в квадрате? Вопрос был в том, как сказать "нет" Джулио Квести; как поступить? Он был гениальный человек, цельный и очень приятный. Он обворожил и уговорил меня, но я оказался прав: в конце вечера касса была пуста,- хотя сегодня фильм стал культовым во всём мире. Совсем другое дело было Смертный приговор / Sentenza di morte (196

, снятый Марио Ланфранки (Mario Lanfranchi), режиссёром-постановщиком опер. Он, когда появлялся на съёмочной площадке, казалось, что он переступает через дерьмо и не хочет испачкать манжеты своих штанов. Фильм был настолько ужасен, что я участвовал в нём только из-за денег и даже решил замаскироваться, чтобы никем не быть узнанным. Я отбелил волосы и брови, оделся полностью в белое: костюм, рубашка, обувь. Единственным сполохом цвета был обвод красным карандашом вокруг глаз. Нанеся макияж я походил на скверного Пасхального кролика и окрестил своего персонажа Альбиносом. Главным героем был, конечно, Робин Кларк (Robin Clarke), актёр, который этим фильмом подписал себе буквально смертный приговор в большом кинематографе.

(продолжение следует)

**Ja-я** · 09.08.2017, 03:07

(продолжение 7 главы)

В том же 1968 году, когда я уже сделал себе имя на вестернах, случился такой эпизод. Известный продюсер предложил мне контракт на фильм, какой мы выберем "по взаимному согласию". Он дал мне хороший аванс, а для меня, на тот момент, было просто чудесно получить подарок. Человек с хорошим чутьём, он, вероятно, думал: "Этот парень с каждым разом всё лучше и лучше... Сейчас он подпишет обязательство на проект в будущем, а через несколько лет я получу миллионы с фильма, который стоил мне гроши". Он был прав.
Моя цена поднималась всё выше и выше, как и доходы от моих фильмов. Продюсер начал присылать мне сценарий за сценарием, а я всегда отвечал: "Извините, но мне не нравится ни один из персонажей" или "мне не нравится этот фильм." Я мог позволить себе отказываться от всего на основании пункта в договоре: "по взаимному согласию". После стольких "мне не нравится это - мне не нравится то", продюсеру в конце-концов это надоело и он прислал мне сценарий, предупредив, что в случае отказа пришлёт ко мне адвоката. Сценарий под названием Крепкий мужчина был написан Адриано Больцони (Adriano Bolzoni) и был не так уж и плох. Но я не мог принять роль противника главного героя за ту же самую плату, установленную двумя годами ранее. В лучшем случае, я был бы представлен, как "с участием". Я перечитал ещё раз сценарий в поисках подходящего персонажа для себя.
Я нашёл его в сцене боксерского поединка, во время которого был убит человек. Полицейские просматривали запись матча в замедленном режиме и за клубами дыма, вызванного пожаром, заметили парня, которого стали именовать Неизвестным. Он появляется только в этой сцене, но о нём говорят на протяжении всего фильма. Я позвонил своему агенту.
"Я нашёл его."
"Кого, Томас?"
"Персонаж, который мне нравится."
"Ну, хорошо!"
"Ммм..."
"Кто это?"
"Неизвестный."
"Кто-о?"
"Неизвестный!"
"А кто это?"
"Ты не понимаешь..."
"Чего не понимаю?"
"Неужели ты не понимаешь?"
"Томас... я прочитала сценарий и я не помню никакого Неизвестного, о ком ты говоришь!"
"Его видели в замедленной записи, когда искали преступника, за клубами дыма."
"Томас, не шутить!"
"Не шучу, Кэрол. Я хочу быть этим Неизвестным!"
"Томас, сперва ты подписал контракт, чтобы сыграть одну из ведущих ролей - потом я помогла тебе изменить его на "с участием", а теперь ты хочешь сделать так, чтобы тебя как будто бы видели, но в действительности не видели, причём всего один раз за фильм?"
"Надо только сказать техникам, чтобы дали немного меньше дыма или пусть быстро уберут весь дым,- тогда я буду хорошо виден!"
"Томас, это не правильно. Этот Неизвестный, о ком ты говоришь, это не более чем на час работы!"
"Не сердись, Кэрол, но я хочу сделать Неизвестного. Смотри! Работы, правда, не больше чем на час, но им нужно немного исправить сценарий и сделать так; мол полицейские часто возвращаются к этой замедленной записи, чтобы найти Неизвестного. Таким образом, они могут крутить её взад и вперёд, как в передаче Воскресный Спорт и видеть меня столько раз, сколько угодно. Полагаю, это устроит всех или нет?"
Щелчок!
"Алло, Кэрол! Алло!"
Я терял терпение, но решил пока обождать. Час спустя Кэрол перезвонила, как будто ничего не случилось, и сообщила, что продюсер решил позволить мне играть Неизвестного. Единственным условием было: Адриано Больцони придёт ко мне, чтобы переписать роль Неизвестного.
Закончив работу над сценарием, мы отправились в Нью-Мексико. Я хотел, чтобы никто не знал, как выглядит Неизвестный и спросил костюмера, художника по костюмам, могу ли я остаться в той одежде, какую ношу каждый день: брюки, джинсовая рубашка, длинные волосы, борода и индейская головная повязка, что я купил на блошином рынке в Альбукерке. Костюмер неспешно оглядел меня и сказал, что всё в порядке. Потом, уже сам, я решил, что Неизвестный должен носить солнцезащитные зеркальные очки ... всегда! Конечно же, я не сказал об этом костюмеру. Первый день съёмок был на бензозаправке и на мне были зеркальные очки. Позже в другой сцене, в пустыне, на мне всегда были эти зеркальные солнцезащитные очки.
Представляю, какие между Альбукерке и Римом, между режиссёром и продюсером были колкие телефонные звонки!
"Как дела?"
"Всё, хорошо, доктор!"
"Уверен?"
"Да... да!"
"А с Милианом? Всё в порядке?"
"Да, доктор... только, он не хочет снять свои зеркальные очки!"
"Бликующие очки?"
"Солнечные очки...как зеркало."
"Скажите ему, чтобы снял их в следующей части фильма;по крайней мере, чтобы видели его глаза!"
"Уже просили, знаешь ли."
"И что он сказал?"
"Он сказал, что его персонаж всегда носит такие очки, потому что не хочет быть узнанным. Именно поэтому его и зовут Неизвестный."
"Чёрт подери его и этого Неизвестного!"
"Да, доктор, если его разозлить, он перестаёт работать и мы выбиваемся из графика из-за простоев. Я знаю, что мы не можем терпеть капризы этого мудака, но..."
"Попросите его деликатно приподнять их... так чтобы, по крайней мере, публика узнала, кто играет! Потому что из-за бороды, длинных паклей и блестящих очков, никто на хрен не поймёт, кто это! Скажите ему, чтобы снял очки хотя бы разок, чтобы протереть их!"
"Уже пробовали, Док!"
"И что он сказал?"
"Что они чистые!"
" ... вот ведь пи дор!"
Клик!
Говорили, что у меня плохой характер, но они не понимали, что этот плохой характер зависел от дурных сценариев, которые мне присылали. Было неважно, вестерн ли это или фильм, отражающий современность, для меня главное было поверить в персонаж, и, если роль была прописана плохо, то я должен был приложить в два раза больше усилий, чтобы найти его правду. Я стал очень требователен к сценариям, поэтому и злился. К счастью, мне также доводилось читать сценарии, которые были шедеврами, как например, написанный в 1969 году Иван Делла Меа и Франко Салинасом (Ivan Della Mea e Franco Solinas): Тепепа \ Tepepa (1969). Там не нужно было ничего менять. Так как, я уже сделал себе имя и сундучок вестернов, продюсер принёс мне список американских актёров, чтобы я выбрал себе партнёра. И я выбрал Орсона Уэллса (Orson Welles).
"Томас, ты выбрали худшего из всех. Его фильмы не приносят доходов!"- заметил продюсер.
"А мои "да", так что уровняем!"
В первый день работы Уэллс позвал меня и протянул бумаги.
"Томас, это сегодняшняя сцена."
Она полностью изменилась, но я согласился; если автор Гражданина Кейна* вам говорит, что вы должны изменить сцену, подумайте дважды, прежде чем возражать. Поэтому я решил мягко ослабить поводья, прикинувшись простачком.
"В самом деле! Вы правы! У меня только сомнения по поводу моей реплики в конце сцены. Может быть, Вы сможете придумать что лучше..."
"Ты прав, последняя строчка не очень удачна. Убираем."
"Хорошо, но... что взамен?"
"Ничего, просто уберём."
Меня будто в дерьмо окунули, потому что без этой реплики сцена тоже работала, но закрывалась на нём, а не на мне. Я взял реванш в финальной сцене фильма, в которой мой персонаж Тепепа стреляет в Уэллса, в роли полковника.
Орсон попросил режиссёра Джулио Петрони (Giulio Petroni) сделать два раздельных кадра: один, когда в него стреляют и другой, в котором он уже лежит на земле. Таким образом, он мог бы принять все меры предосторожности, чтобы не испачкаться и не ушибиться при падении. Я был в ярости и заявил: "Когда мистер Уэллс решится упасть, как и ожидалось по сценарию, позовите! Сейчас я иду в бар, а если он будет настаивать на своём желании сделать, как ему угодно - я отправляюсь в отель!" Через несколько минут меня догнал ассистент режиссёра: Уэллс согласился. Я вернулся на площадку и мы сняли эту сцену так, как она была написана.
Не то, чтобы я горжусь этим упрямством, тем более, что в других фильмах я всегда был первым, кто менял сцены. Но так случилось, что великий Уэллс был там, потому что я этого захотел, хотя он этого, пожалуй, даже не узнал. Возможно, я был на нервах, потому что его персонаж олицетворял фашистского угнетателя, в то время, как мой был коммунистом и революционером, а может быть, виноват был мундир, в который он был одет и который напоминал мне кого-то ...
Тепепа был одним из немногих фильмов, в которых я сам себя дублировал и благодаря которому я открыл для себя мир дубляжа. Одной из самых сложных сцен был мой монолог перед крестьянами с призывом к революции. Было очень волнительно играть вживую,- те же самые эмоции мне пришлось пережить, как когда-то в Студии,- и с голосом, который креп, чуть ли не переходя в протестный крик.
"Послушай, не делай этого,"- остановил меня директор дубляжа,- "потому что, когда ты кричишь у тебя хрипит голос!"
"Да, но когда кричат, бывает так, что голос хрипит."
"Нет, нельзя, потому что тогда люди могут подумать, что это была моя ошибка. Здесь ты делаешь всё аккуратно!"
"Но делать чище в сравнение с чьим голосом, простите?"
Также в фильме Напарники \ Vamos a matar, companeros (1970) режиссёра Серджио Корбуччи (Sergio Corbucci) я сам себя дублировал. На этих съёмках в пустыне Альмерия мы очень много веселились вместе с Серджио и его женой Нори, что до сих пор остается одним из самых прекрасных воспоминаний моей жизни.
Там была сцена, в которой мой партнёр, Франко Неро (Franco Nero), был связан по рукам и ногам и стоящим на бочке с петлей на шее, а я должен был, для того чтобы развязать узел, забраться на виселицу и спуститься вниз головой с перекладины. Я знал, как Франко дорожит своим внешним видом и решил пошутить. Оказавшись у его головы я пальцем приоткрыл ему правый глаз, подтянув веко и в то же время пел песенку, которую придумал экспромтом: "Красивые глаза ... синие, как небо." Франк дал мне закончить, но вечером одумался и разбудил бедного Серджио сказав ему, что хотел бы переделать эту сцену. Однако, когда они просмотрели эпизод в монтажной, то посмеялись и решили, что он вполне годится.
Когда бы утром я не приходил на съёмочную площадку, Франко всегда был уже там. Он просыпался на рассвете, чтобы успеть нанести макияж. Его личный визажист делал ему морщины вокруг глаз с помощью карандаша. Морщинка здесь, другая там... Однажды я спросил его: "Франко, зачем красивому парню, как ты, такому молодому, рисовать морщины на лице?"
"Затем, что, когда я буду старым, люди могли бы сказать, что я такой же, как тридцать лет назад."
Гений! Таким же гениальным был Серджио Корбуччи, один из самых приятных людей, которых я когда-либо знал. Обычно мы прекрасно понимали друг друга, но если мы не могли преодолеть разногласия и одному не удавалось убедить другого, единственный вариант был пойти прочь. После съёмок в горах La Pedriza, месте, полном раскаленных камней, в часе езды от Мадрида, между мной и Серджио разгорелась дискуссия; и когда я понял, что настаивать на своём мне бесполезно, повернулся, чтобы уйти. К сожалению, я выбрал неверное направление и вместо того, чтобы направиться к трейлеру, пошёл в обратную сторону, в сторону автострады на Мадрид, где меня, конечно же, никто бы не подвёз, всего увешанного оружием: пистолет, ружьё, две ленты полные пуль, нож за поясом и берет Че Гевары.
Продюсером тогда был Сальваторе Алабисо (Salvatore Alabiso).
"Сальваторе!"- стали кричать Корбуччи.
"Я здесь! Что, Серджио?"
"Твой актёр ухо-о-одит!"
В этот момент я должен был бы вернуться назад и не упорствовать во взятом направлении, но я подумал: "Теперь абсолютно невозможно вернуться на глазах у всех в таком состоянии. Хотя какого чёрта я делаю!". Но вместо этого я выбрал худшее.
"Эй! Куда ты собираешься, Томаси?"
"В гостиницу,"- ответил я надуто.
"И почему, Томаси? Не хочешь ничего сказать твоему Сальваторуччо, Томаси?"
Сальваторе был пройдохой в высшей степени, но и очень приятным человеком. Для того, чтобы снять фильм Бандит - O'Cangaceiro (1970), а денег у него было очень мало, Сальваторе где-то в 1970 году пригласил на ужин всю труппу, что была на съёмочной площадке. Когда мы уже всё съели и выпили, он сказал: "Слушайте, а не хотелось бы вам совершить миленькую поездку в Бразилию? Красивые девушки, попки-сиськи в обтяжку на ветру...".
"Вива! Бразилия!" - сказал один.
"Вива!" - ответили все хором.
"Да здравствуют, киски!"
"Вива!"
"Да здравствует, Сальваторе!"
"Вива!"
"Ну, хорошо, хорошо! Я отвезу вас туда... в Бразилию! Потом, когда мы будем там, вы поможете вашему Сальваторуччо сделать маленький крошечный фильмчик. Да?"
Поняли, умники? Мы сидели все с разинутыми ртами.
Режиссёр Бандита был из кино-сценаристов, его звали Джованни Фаго (Giovanni Fago) и он был моим близким другом. Я знал, что он поклонник Гарольда Пинтера и Чехова; и это беспокоило меня с точки зрения коммерческой успешности работы.
"Ты понял, что за фильм мы собираемся делать, не так ли, Джованни?"
Казалось, он всё понимал; поэтому мы все отправились в Байю.
В первый день снимали сцену с Уго Пальяи (Ugo Pagliai). Несмотря на то, что я не работал, я пошёл на съемочную площадку,- так, из любопытства. Я увидел Пальяи перед книжным шкафом. Он погладил корешок книги, потом взял её, пролистал и поставил обратно на место. Затем он взял ещё одну книгу, пролистал и тем же макаром вернул на место. Прежде чем он взял третью книгу я решился сказать режиссёру: "Джованни, я извиняюсь, э ... ты помнишь, что это боевик?"
"Даже это действие, Томас. Просматривать книгу тоже сражение."
"Туше", - ответил я, поняв намёк.
Прокат фильма прошёл, скажу, под всеми парусами, благодаря сценарию Бернардино Цаппони, режиссуре Джованни, также мне (а почему бы и нет!) и всем тем книгам, которые в отличие от него, я не читал.
Я вернулся к работе с Серджио Корбуччи в 1972 году над фильмом Сонни и Джед \ La banda J. & S. \ Cronaca criminale del Far West (1972), своего рода Бонни и Клайда на старом Западе. Контракт гарантировал мне аванс на время работы, а остальное позже, примерно 60,000 $ на то время, после того, как фильм продадут в США. К сожалению, судя по тому, что сказал продюсер, этой продажи не было,- так что "до свидания" всем тем деньгам.
А два года спустя, прогуливаясь вечером по Сорок второй улице в Нью-Йорке я увидел неоновую рекламу над кинотеатром: "Томас Милиан + Сьюзан Джордж в Сонни и Джед", под таким названием фильм La Banda J. & S. знали в США. Я позвонил своему агенту в США Уильяму Моррису в Нью-Йорке, чтобы спросить совета, как поступить. Мне посоветовали сфотографировать плакат и получить письменные объяснения от менеджера кинотеатра.
Я подошёл к билетной кассе, чтобы поговорить с кассиром.
"Простите, могу я поговорить с менеджером?"
Женщина, защищенная пуленепробиваемым стеклом, подпрыгнула.
"Мне очень жаль, он будет около полуночи."
Я вернулся в полночь.
"Пожалуйста, я хотел бы поговорить с менеджером."
"Что Вы говорите, извините?" Возможно, за этим пуленепробиваемым стеклом она ничего не слышит или делает вид. В то время Сорок-вторая была непривлекательной, довольно противной, да и я сам отнюдь не вызывал доверия. Я выглядел потрёпанным, как Монеца.
"Пожалуйста, дайте мне поговорить с менеджером."
"Да, конечно ...",- она уже была раздражена.- "Кто его спрашивает?"
"Я Томас Милиан, звезда фильма, который вы демонстрируете."
Примерно через десять минут появился громила с большим животом и оглядев округу спросил у кассирши: "Кто меня спрашивал?"
"Вот, директор, этот,"- ответила она, показывая пальцем на меня.
"Что ты хочешь?"- спросил тот меня, глядя сверху вниз.
"Добрый вечер, директор! Я герой из Сонни и Джед."
"Уходи, не станем терять время!"- он отнёсся ко мне, как к нищему наркоману, пристающему к кинозвезде.
"Нет, директор, посмотрите на плакат. Это я! Главный герой!"
"Иди отсюда, дерьмо!"- крикнул он,- "Или я звоню в полицию!"
Я убрался, униженный и без надежды увидеть свои 60 000 долларов, но я получил посвящение от обычного человека, а ещё я подумал: "Долой капитализм и американский империализм!"
В начале 70-х годов вестерн начал терять доходность и с каждой новой ролью, чтобы не утомлять зрителей и особенно самого себя, я преображался в сюрреалистических персонажей, как уже проделал с Альбиносом в Смертном приговоре. На этот раз я попробовал стать комиком. Так родился Провиденса, своего рода 007 вестерна, в котелке, с зонтиком, портфелем в руке и с английским акцентом. В 1972 году вышел первый фильм с этим персонажем Жизнь порой очень жестока, верно, Провиденса? \ La vita, a volte, e molto dura, vero Provvidenza? (1972). Я придумал много забавных вещей для персонажа, многих из которых не было в сценарии. Когда режиссёр Джулио Петрони (Giulio Petroni) протестовал, я злоупотреблял его страсть к Мине, которая была близкой подругой Риты.
"Давай, Джулио, если ты мне это позволишь - я познакомлю тебя с Миной." Мина - это было волшебное слово!
В одной сцене было написано, что Провиденса шпионит за американским гигантом, в роли Грег Палмер (Gregg Palmer), следя за ним из-за дерева. Ко мне пришла идея и я рассказал её Петрони.
"Джулио, у меня есть идея."
"Что за идея?"
"В этой сцене я должен шпионить за американцем из-за дерева."
"Так написано."
"Да, но мне это не нравится."
"Так написано,"- я же сказал.
"Да, но я думаю, что Провиденса, будучи физически в одну восьмую толстяка, должен использовать хитрость, чтобы победить."
"Ну и что?"
"Ну, не из-за дерева ему лучше было бы поджидать, а сидя на ветке в костюме птицы."
"Как переодеться птицей?"
"Бутафор сделает из картона жёлтого и красного цвета большой клюв. Выйдет сказочная птица!"
"Ты сумасшедший."
"Мина... Мина..."
"Её нет, Томас. Здесь у тебя нет Мины."
"Ну, ладно, я пойду в трейлере. Если передумаешь - звони." Не более чем через двадцать минут раздался стук в дверь. Это был Йоли, парикмахер.
"Томас, Джулио говорит, что птица ... годится."
"Передай ему, что я иду."
В другой сцене сценарий предусматривал, что Провиденса, американцы Харрикейн Кид и Стелла прямо в одежде оказываются в пруду,- не помню по какой причине. Ничего забавного, я посчитал, в этой сцене не было и я опять пошёл к Петрони.
"Джулио, у меня есть идея."
"О, боже, ещё одна?"
"Слушай, если тебе не понравится, значит я тебе это говорю напоследок. А если ты не дашь мне это сделать - устрою шум."
"Ну, что за идея?"
"В итальянской версии американского мюзикла, типа Парни и куколки \ Bulli e pupe (1955), если речь дублируется, то песни актёры поют своими реальными голосами на английском. Вот, чтобы сохранить эту сцену, давайте преобразуем её в отрывок из американского мюзикла. Провиденса тенор, Харрикейн Кид бас и Стелла сопрано. Вместо того, чтобы говорить шутки - они поют. Что скажешь?"
"Я скажу: Хватит! Звони Эрманно Донати (Ermanno Donati)!"
Эрманно Донати был продюсером фильма. У него был очень плохой характер, но он был храбрым человеком. Им многие восхищались и я был также в их числе. Он также знал, что я му дак, но не из тех, кто говорит чушь. Мы долго говорили по телефону и в конце концов я предложил: "Хорошо! Давайте сделаем две версии."
Я упёрся. Если бы получилось сделать так, то мы потом развили бы этот сценарий, я был уверен. Имея только одну эту песню, фильм получил большой успех и такой, что было снято продолжение в 1973 году, через год после первого, правда, с другим режиссёром и с ещё более безумными идеями. Он назывался Опять ты за своё, да, Провиденса? \ Ci risiamo, vero Provvidenza? (1973). И там пели, танцевали, неприлично каламбурили.

(продолжение следует)

**Ja-я** · 09.08.2017, 03:10

(окончание 7 главы)

Такую же свободу я имел в фильме Буржуазные причуды \ Pazzi borghesi (1976) режиссёра Клода Шаброля (Claude Chabrol), где сыграл много лет спустя своего рода современного Провиденса. В одной отсебятине я обмакиваю бисквит в капучино и он падет всякий раз, прежде чем я успеваю поднести его ко рту. В другой шутке у меня к ботинку прилипла карта и когда я пытаюсь другой ноги её оторвать, оказываюсь прилипшим на обе ноги.
Ещё один сюрреалистический персонаж был японец Сакура в фильме Белый, желтый, черный \ Il Bianco, Il Giallo e Il Nero (1975), которого Серджио Корбуччи написал для меня и для которого я придумал очень смешной голос. Сакура одетым в костюм выглядел, как восточная войлочная кукла. И как только на съемочной площадке у меня случалась словесная перепалка с Серджио - он очень быстро решал проблему, взяв меня за руки начинал льстиво танцевать. Прямо на глазах у всех, посреди пустыни. Я заливался смехом, а с ним исчезал и гнев роскошного Сакуры.
На излёте популярности вестернов я играл не только комических персонажей, но также и таких коварных грабителей, как Чако из фильма Четыре всадника Апокалипсиса \ I quattro dell Apocalisse (1975) Лючио Фульчи (Lucio Fulci). Во время съёмок я познакомился с Фабио Тести (Fabio Testi); атлетически сложенный, простой и общительный. Как только мы встретились он сказал мне, своим северным акцентом: "Как поживаешь, Томас? Знаешь, когда я был маленьким, ты был моим любимым актёром? И до сих пор!"
"Когда ты был кем?" Я подумал, что он сумасшедший.
"Когда я был маленьким!"
На самом деле, несколько лет назад, в 1970 году Витторио Де Сика предлагал мне роль в фильме Сад Финци-Контини \ Il giardino dei Finzi Contini (1970), но я не смог принять предложение из-за ранее взятых обязательств. И угадайте, кто меня заменил? Неизвестный тогда ещё актёр по имени Фабио Тести. Поэтому, когда Тести, смотря на меня, говорил - маленьким он уже давно не был.
В этом фильме, меня больше заинтересовал Майкл Дж. Поллард (Michael J. Pollard), возможно, потому что он всегда был пьян и, как говорили, чуть ли не с рождения. В одной сцене, я стою рядом с ним, сидящим на земле. Сделав глоток, я мало-помалу сцеживаю виски ему в рот. Майкл внизу глотает алкоголь, что я медленной струйкой лью сверху. Ничего такого не было написано в сценарии; мы там импровизировали даже не сговорившись заранее,- и никто не был против такого патологического обмена алкоголя изо рта в рот между двумя из отребья дикого Запада.
Я стал очень известным с итальянскими вестернами и о своём американском фильме больше уже не мечтал, но именно тогда, когда я перестал думать об этом, американский фильм сам пришёл за мной. Я был в своём римском доме, сидя на диване на пледе под леопарда, когда зазвонил телефон.
"Эй, чёрный, чем ты там занимаешься, сидя на этом барсе?"
Это была медиум из Гаваны, которую я не видел уже более десяти лет.
"Как ты узнала, что я сижу на шкуре леопарда?"
"Ты же знаешь, как... Но скажи-ка мне, где находится бонго?"
Тот бонго, маленький кулончик, она дала мне во время лимпьесы (исп.limpieza - чистка), приговорив, что он приведёт меня к белокурому мальчику с небесно-голубыми глазами. Инстинктивно я проверил рукой, но никакого кулона на цепочке не было! Куда он пропал?
"Ты должен приехать в Нью-Йорк, чтобы я сделала тебе ещё раз духовное очищение!"
"Я не могу покинуть Рим!"
"Не волнуйся, сможешь..."
Несколько дней спустя я получил телеграмму от Денниса Хоппера (Dennis Hopper), с которым познакомился в Нью-Йорке несколько лет назад, в ней сообщалось: он хочет меня в свой новый фильм, следующий после Беспечный ездок \ Easy Rider (1969), со съёмками в Перу, который будет называться Последний фильм \ The Last Movie (1971). Я сразу же ему позвонил.
"Денис, учти, я физически уже не тот, что раньше,"- сказал я ему.
"Ты нужен какой есть."
"Не знаю, смогу ли!"
"Ты, как всегда!"
Я должен был играть роль священника. Я сказал ему, чтобы связался прямо сейчас же с моим агентом в Риме, потому что возможность пожить в Вере я просто не мог упустить. Я начал с авто-индоктринации и решил прежде попросить прощения у Бога на исповеди в церкви рядом со своим домом.
Я отправился в Америку, но вместо того, чтобы поехать в Нью-Йорк, как просила медиум, я полетел в Майами, чтобы встретиться со своей семьёй, которая переехала туда. Все близкие приехали в аэропорт, чтобы встретить меня и сопроводить в отель, откуда я уже позвонил медиуму в Нью-Йорк. Разумеется, она упрекнула меня, что мы не встретились, но пока я оправдывался, раздался стук в дверь. Это был мой кубинский друг, которого я не видел много лет. Предложив ему располагаться я вернулся к телефону. В то время, как я говорил с медиумом, друг, показывая мне свою цепочку на шее, всё повторял: "Томми, ты помнишь? Помнишь?"
В этот момент медиум сказала: "Есть какие-то помехи, что-то не идёт... я тебе перезвоню."
Положив трубку я спросил своего друга: "Что ты хотел мне сказать, показывая цепочку?"
"Ты подарил мне её в Гаване в 1960-ом, когда провожали Ballet nacional de Cuba на Фестиваль в Сполето."
Я посмотрел на золотой крестик на цепочке, где когда-то висел кулончик бонго и вздрогнув от совпадения спросил: "А где кулон?".
"Не знаю, наверное, дома, в каком-нибудь чемодане."
В этот момент зазвонил телефон. Это снова была медиум из Нью-Йорка.
"Кто бы ни был человек перед вами, скажите ему, чтобы он отдал вам бонго, а также цепочку. Не прикасайтесь к ним руками и заверните их в белый носовой платок. Бабочек привлекает блеск. Este 22!"
Я ничего не понял.
Este 22? Этим? Восток? Eastern? Eastern Air Lines 22... рейс номер 22!
Я позвонил в Eastern Air Lines и спросил, нет ли у них, случайно, рейса на Нью-Йорк с номером 22. Мне ответили, что рейс 22 вылетает завтра в полдень. Забронировав билет я пошёл в дом своего друга, который пытался найти бонго. Он не нашёл его и купил похожий у мелкого кубинского ювелира. В аэропорту Нью-Йорка меня ждали сестра медиума, ещё одна её сестра и её муж, который спросил меня: "Как ты находишь бабочек?"
Похоже это объясняло первое сообщение: бабочки – las mariposas – притягиваются блеском. Медиум провела со мной обряд чистки и напутствуя в Перу, сказала мне: "Когда прибудешь на место, скажи Деннису, чтобы дал роль монаха вместо священника, но если он не согласится - не настаивай!" Затем добавила: "Ты станешь очень богат и знаменит, но потеряешь Риту и останешься одиноким с огромным бриллиантом." Меня охватила паника, потому что я только что подарил Рите, как раз, большой бриллиант. В самолете я размышлял, что, возможно, собирался обменять любовь к Рите на успех, иначе на бриллиант. Эта мысль застряла у меня глубоко в голове на протяжении всей работы над фильмом.
В фильме "The Last Movie" рассказывается о том, что происходит с группой киношников во время съёмок вестерна в маленькой деревушке в перуанских Андах, в двух часах езды от Куско. Как только я приехал, Деннис сказал: "Хочу, чтобы ты отправился в деревню Чинчерос и познакомился с местным священником, чтобы узнать об обряде освящения, Евхаристии." Я должен был спросить, могу ли я играть монаха вместо священника, как мне было подсказано медиумом, но я не смог, так как не представился удобный момент. Даже духи могли бы посчитать некоторые капризы немного неуместными, в конце концов.
- Или ещё хуже, Тома, он мог решить, что тебя опять петух клюнул в задницу!
- Может быть, Монеца, может быть.
На следующий день я уехал в Чинчерос. Приходской священник любезно приютил меня в своём домике. В комнате стояли две кровати, разделенные тумбочкой со стоящей на ней керосиновой лампой. Я исповедался и рассказал ему, что из-за одного моего нескромного вопроса священник в Риме не дал мне отпущение грехов. Этот же священник сказал мне: "Я дам тебе отпущение грехов и дам разрешение на ношение сутаны. Скажу индейцам, что ты - отец Томас из Рима. Вы окажете им честь в таком виде."
Съёмочная группа и другие занятые актёры были в Куско, в то время как я был в горах с индейцами и священником. Я ходил в рясе и с чётками в руках и молился, правда, со всей верой, которая вдохновила меня оказаться настолько близко к небу.
Я тихо ходил по деревне и встречные индейцы с благоговением говорили мне: "Добрый день, святой отец!", а я им отвечал: "Добрый день!" Я полностью погрузился в образ. Однажды Деннис попросил настоящего священника отслужить мессу в память о Джеймсе Дине. Я также принял участие в церемонии и стоял у подножия алтаря на скамеечке для коленопреклонения, неизменно одетый как священнослужитель. Двое индейцев, у меня за спиной, держали длинную до земли мантию. Священник начал проповедь на языке кечуа. Я почувствовал себя, как будто, это было моё посвящение в священство. Меня охватило сильное желание остаться там и построить школу на деньги, какие бы я выручил от фильма, поскольку у меня был один процент со сборов.
В течение нескольких дней мы снимали сцену освящения Евхаристии. Священник, он в фильме исполнял роль служки, позволил мне одеться в его церковное облачение, атласное, отделанное золотыми нитями. Церковь была заполнена индейцами с арфами, смычками и флейтами. В ожидании момента, когда Деннис скомандует "Начали!", я стоял с опущенной головой, склонившись над красивой золотой дароносицей. Когда началась процессия и заиграла музыка, индейцы стали бросать лепестки роз на моём пути, в то время как священник-служка окуривал всех ладаном.
Я не могу описать чувства, которые испытывал. Евхаристия была поддельная, но там был Бог. Мы уже вышли из церкви, когда Деннис крикнул: "Стоп!". Индейцы, однако, продолжали играть и степенно шли, бросая на моём пути лепестки роз. Я понял, что для них это была настоящая процессия и всё взаправду, также как для них был правдив и "отец Томас". Я не мог остановиться и продолжил шествие. Мы кругом обошли площадь и вернулись в церковь. Мне не хватало кислорода из-за горной высоты и веса драгоценного ковчега, но я держался до последнего. Церемония закончилась, когда я поставил дароносицу на алтарь и с большой преданностью и уважением преклонил колени. Аминь.
"Ух ты, Томас! Грандиозно!"- воскликнули шокированные увиденным члены группы с Деннисом во главе.
Несколько дней спустя, была глубокая ночь и мы вели съёмки в помещении. Деревня спала; в основном работали только техники. И когда кто-то предложил мне торт или нечто, похожее на кусок шоколадного торта, я его съел. Очень вкусно! Но вскоре язык у меня распух так, что я не мог говорить. У меня кружилась голова и я не мог даже слова произнести; одни звуки, типа: "О, ау-у, а-аа!". Я пытался понять, что со мной, но все вокруг вопили: "Вау, мэн! Священник накачался наркотиками! Йе-е-е!" Я так никогда и не узнал, кто автор этой шутки, кто организовал – в темноте я не видел его лица – но ущерб был нанесен. Дух отца Томаса упал со звёзд до хлевов и теперь был лишён Божией благодати. Буквально.
В финале фильма была ещё одна процессия, но теперь от религиозного и чистого там уже ничего не осталось. После опыта с "шоколадом" я выпил полбутылки чичи, вид перуанской граппы. В сцене нужно было вынести Денниса, который играл Христа, из истинной Церкви - в этом-то притворстве!- оцените людей деревни! На этот раз я нёс не ковчег Евхаристии, а распятие из двух скрещенных кусков бамбука, которое также нужно было мне, пьяному, чтобы не споткнуться. Я чувствовал себя виноватым по отношению к индейцам и попросил настоящего священника, чтобы тот объяснил им, что я просто актёр. Я не знаю, что он им сказал, потому что он говорил на языке кечуа, но по их виду я понял, что это не имеет значения.
Во время съёмок на площадку приехал очень известный фотограф. Ему нужно было сделать фотосессию для "Life" и Деннис сказал мне, что он был большим другом Джеймса Дина. Поэтому, ещё до того, как он представился, я рассказал ему всё: и про выезд с Кубы, про Актёрскую студию, медиума и множество всяких совпадений. Мне было немного стыдно, на самом деле, но я хотел услышать от людей, которые знали Дина в жизни, что могли бы те сообщить новое о моих совпадениях с ним. Когда я пересказал фотографу фразу медиума:"скажи, Деннис, чтобы дал сыграть роль монаха, а не священника",- он расплылся в улыбке.
"Меня тоже зовут Деннис и я всегда мечтал сделать фильм о святом Франциске, который, как ты знаешь, был монахом, а не священником."
- Глянь-ка, какая история, То! И что потом? Чем она закончилась?
Она закончилась несколько лет спустя, в то время, когда я и Рита были в Альмерии на съёмках одного из вестернов, а он жил семь недель в моём доме в Риме, пытаясь собрать "своего" святого Франциска. Ничего ему не удалось, но с другой стороны, он каждый день ездил на скутере Lambretta, наслаждаясь своими римскими каникулами.
- Ничего себе история, чтоб меня!
- Ну, да.
- И что ты думаешь, о том феномене?
Не знаю, Монеца. Подсознание? Совпадение? Состояние благодати? Прозрение? Может быть, я просто сумасшедший или идиот. Или тот, "кто верит в чудеса и поэтому с ним чудеса происходят",- как однажды мне сказала моя подруга Элид Каппеллони.
Должен признаться, что медиум никогда не просила у меня денег. Она это делала не ради выгоды. Она верила сама и заставила поверить меня. В какой-то момент, однако, я позвонил ей и сказал, что хочу покончить с этой "духовной перепиской", или лучше назвать "сеансами", с этими месседжами, с этими чистками. Больше я не стану надеяться только на своих небесных агентов, но предпочту крепче держаться своих агентов, как Уильям Моррис: они были на Земле и довольствовались десятью процентами от поступлений.
(конец 7 главы)
* Две песни на пластинке: La Piazza / Il Cavallo Bianco (1967), 45 об/мин. Tomas Milian Group: Tomas, Lovelock, братья Piccinno, Peppe Colella, Luzi & Colangelo.
* Сам Квинто Гамби первую встречу с Томасом Милианом описывал несколько иначе на римском невозможном диалекте.

**Thor** · 09.08.2017, 15:57

Первую книжку размером больше 20 страниц прочитал что ли? Достоевского открой.

**Ja-я** · 09.08.2017, 16:51

Thor, А не пойти ли Вам почитать Канта!

**Ja-я** · 09.10.2017, 20:43

Tomas Milian con Manlio Gomarasca - Monnezza amore mio.
Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Глава Восьмая - С оружием в руках

Полицейский детектив был не чем иным, как современным вестерном. Дилижансы уступили место полицейским седанам Alfa Romeo, револьверы - автоматам, а лошадей заменили на мотоциклы. Банки, однако, остались теми же.
Когда золотая эра вестерна в Италии подошла к закату, я думал, что столкнусь с теми же трудностями, с которыми имел дело, оставив авторское кино. Продюсеры считали, что публика не примет меня вне жанра вестерна. Я должен был подсуетиться, чтобы иметь работу и я начал, пустив слухи, что, если кто-то предложит боевик, я соглашусь за весьма умеренный гонорар. Волшебные слова! Контракт подписан - мне оставалось превратить фильм в блокбастер.
Мой первый детектив вышел в 1974 году: Летучий отряд \ Squadra Volante (1974) Стельвио Масси (Stelvio Massi). Стельвио работал главным оператором и для своего дебюта в качестве режиссёра искал известного актёра. Поэтому он обратился ко мне. Летучий отряд был фильмом, более чем жестко отражающим современность, потому как Стельвио пустился во все тяжкие и ставил довольно опасные сцены, особенно в эпизодах погони. Успех был огромным.
В Милане, во время съёмок, я познакомился с Габриэль Гарсиа Маркесом, который был проездом в городе. Мы все вместе отправились в ресторан, чтобы отведать огромное "ухо слона"*, в компании с его подругой, журналисткой, которую заранее предупредили, что я не хочу ни фото, ни статьи об этой встрече: я никогда не любил паблисити со знаменитостями.
Однако три дня спустя сам Гарсиа Маркес сказать мне, что его подруга хотела бы сфотографировать нас вместе. Ему я не мог отказать. В последний вечер Габо и я пошли на Соборную площадь, дрожа от холода, уткнувшись в свои, хотя и по сезону, куртки, как два карибских краба, внутри панциря. Он говорил о фильме своего друга-режиссёра, который тот якобы собирался снимать в горах Колумбии и предлагал мне главную роль. В кинематографе, когда кто-то предлагает тебе работу, минуя агента, это означает, что он хочет вас за бесплатно или почти бесплатно. Я не стал спрашивать, будет ли авиабилет первым классом, потому что и так было понятно, что речь идёт о левом фильме, левацкого режиссёра и мутного продюсера. Ты, беззаботная вольная птица хочешь путешествовать первым классом? Но кем ты себя возомнил? Гарсиа Маркесом? Поскольку, однако, передо мной был лауреат Нобелевской Премии, я сказал, что не могу прямо сейчас дать ответ.
На следующий день Маркес уезжал в Рим и, так как, я тоже собирался туда, чтобы закончить съёмки в Чинечитте, я пригласил его на обед к себе. Рита приготовила нам "мавров и христиан", блюдо кубинской кухни из чёрной фасоли и белого риса с кусочками свинины, жареными бананами и салатом из авокадо. Простое, в общем, блюдо, которое стоило моей жене посвящения на экземпляре Ста лет одиночества: "Рите, Королеве Мавров и Христиан". О фильме, который мне предложили, он сказал уже в дверях: "Мой агент позвонит тебе через три дня. Томас, подумай хорошо."
Только он ушёл, я начал думать о том, как сказать "нет". Я не мог упустить шанс сыграть роль полковника Аурелиано Буэндиа, если и правда будут снимать фильм Сто лет одиночества. И потом, если я бы сказал "да", поддавшись на уговоры влиятельного посланника, то я стал бы любимцем всех итальянских левых. Но если бы я сказал "нет" - мой путь в кино был бы ещё труднее и рискованнее, так как все лучшие режиссеры были по политическим убеждениям левыми.
- Ну, To’, ты должен был сказать правду.
- В смысле, Монеца?
- В том смысле, что тебе нужны деньги, чтобы ты мог оплачивать свою роскошную жизнь. Я помню твой дом; будто оказался в пещере Али-Бабы. Ты должен был оплатить архитектора, антиквара, а ещё за Mercedes, что ты заказал, как у Папы, со стеклянной перегородкой и всем прочим. Ты не показался мне фальшивомонетчиком, скорее другим - Сеньором.
- Ты прав, но по-твоему, почему они не хотели платить мне?
- Потому что они tovarishi, To’.
- И что это значит?
- Слушай, как говорил мой дедушка, старый Монеца; он тоже был "товарищем" и он говорил: когда нужна какая-то вещь, то ты её берёшь и не платишь,- понял, To’?
- Но это называется украсть!
- Э нет, нужда заставляет помогать, дружок! Поэтому "товарищи" называют это не грабежом, а "пролетарской экспроприацией".
- Да, но я то что имею общего с пролетарской экспроприацией?
- Имеешь- имеешь, потому что ты такой же объект потребления и те колумбийские товарищи это знают. Потом, между прочим, ты думаешь, что никто не видел те кино-плакаты Тепепа, где ты как Че Гевара? На это прошла мода в Италии, но не в Южной Америке!
Нобелевскому лауреату я сказал именно это. Так как мода на вестерны в Италии прошла, я не мог отсюда уехать. Мне нужно было сделать блокбастер, чтобы попробовать удержаться в кино. Если бы я отправился в Колумбию, то между одним фильмом и другим прошло бы не менее двух лет и публика забыла бы меня; так что это повредило бы и их фильму тоже. В принципе, я оказал ему услугу.
После успеха Летучего отряда я снялся ещё в нескольких фильмах этого жанра. Я помню Последний выстрел - La polizia accusa: il Servizio Segreto uccide (1975) режиссёра Серджио Мартино (Sergio Martino), человека из хорошей семьи, образованного и умного. Он меня недолюбливал, но обладая дипломатичностью и воспитанием, не пытался дать мне это понять. Ну, по крайней мере, слишком явно. С ним я сделал также один из эпизодов Сорок градусов под простынёй - 40 Gradi All'ombra Del Lenzuolo (1976) в паре с Эдвиж Фенек. Сценарий этой комедии не заставил меня ни над чем посмеяться, но за мной оставался долг по контракту и я решил, как можно лучше замаскироваться. Преобразившись в дрочера в роговых очках, я стал неузнаваем.
Снялся также в фильме Свободны, вооружены и опасны \ Liberi, armati, pericolosi (1976) Ромоло Гуэррьери (Romolo Guerrieri), где сыграл непримиримого полицейского, очень похожего на того, из Бандиты в Милане \ Banditi a Milano (196

; и, наконец, я встретил любовь всей моей жизни: Умберто Ленци (Umberto Lenzi).
Мы "поженились" для того, чтобы снять совсем немного фильмов; от нашего брака родилось двое детей: один горбун, а второй дурной, каждый в своего отца Умберто, но лицом и милым нравом в мать, то есть в меня.
У Ленци я сыграл в его прекрасном Почти человек \ Milano odia: la polizia non puo sparare (1974). Продюсер Лучано Мартино (Luciano Martino) прислал мне сценарий Эрнесто Гастальди (Ernesto Gastaldi), предложив роль соперника комиссара полиции, потому что мой контракт предусматривал всего лишь статус "приглашённой звезды". Это означало оплату только половины моего обычного гонорара, но зато у меня было всего несколько рабочих дней. Если бы я всё же согласился, то пришлось бы изображать совершенно шаблонный образ с пистолетиком и хладнокровием; вероятно, всегда в мрачном костюме, в чистой и накрахмаленной белой рубашке, а короткие фразы произносит не шевеля губами и пристально смотрит на всех ледяным взглядом, когда говорит...
- Здесь нет даже рубца для кошки!... Правда, То’?
Совершенно верно! С таким персонажем мне было бы скучно, как будто меня по контракту заставляли читать список телефонных абонентов. С другой стороны, сценарий Почти человек был написан хорошо и читая его, я понял, что хочу сыграть роль главного героя, "жестокого" бандита Джулио Сакки.
"Я не возражаю, если Томас хочет сыграть главного героя", - сказал Мартино моему агенту,- "но размер гонорара останется тем же, какой был оговорён за десять эпизодов с "приглашённой звездой". Ещё один хитрец! На этот раз, однако, мне следовало согласиться. Фильм будет иметь успех, я это чувствовал, а ещё я малость понимал, что единственный шанс выжить в итальянском кино - это делать кассу. Только в ящике было спасение. Кроме того, чем больше фильмы со мной приносили денег, тем сильнее была моя договорная позиция по контрактам, с творческой точки зрения, и, следовательно, моей свободы. Результат будет, если не сейчас, то чуть позже.
На площадке случился маленький инцидент. В то время, как Джулио Сакки, то есть я, и его женщина, её играла Анита Стриндберг, были заняты в особо напряжённой любовной сцене, я немного увлёкся. Настолько сроднился со своим персонажем, что, в то время, как целовал её сосок, я вдруг ощутил вкус соли на языке - я укусил её грудь до крови. Мы остановились и я спросил Аниту, не хочет ли она пойти в отделение неотложной помощи, но она, как большой профессионал, улыбаясь и истекая кровью, ответила: "Давай, возьми другую!"
В то время я был сильно на взводе, но ещё не присел на кокаин. Это произошло позже, когда я отправился в Нью-Йорк, чтобы отдохнуть и на одной вечеринке мне его предложили. Мне понравилось и я начал тянуть его от случая к случаю. Не то, чтобы каждый день, а только тогда, когда мне его предлагали. Сам я покупал всего два или три раза. Однако, если видел порошок на столе, я не мог удержаться, пока не приканчивал всё, как Аль Пачино в фильме Лицо со шрамом. В Нью-Йорке, однажды вечером, я принял так много, что мне стало не хватать воздуха. Я вышел на улицу, пытаясь глубже дышать и чуть-чуть там же не свалился. Не знаю, толи от кокаина толи от смога Манхэттена.
Во время съёмок Почти человек моей одержимостью был алкоголь.
Я посещал одну очень симпатичную девушку, которая жила на Капри, в доме с видом на скалы Фаральони. Мы частенько с ней напивались. К полуночи она уже не могла трахаться и у неё была привычка, когда была подвыпившей, писать везде где бы она не находилась. Она была женщина высшего качества, очень красивая и стильная, но когда напивалась, то спускала брюки и трусики и делала это где угодно: на улице, на площади, в любом другом месте. Не знаю, сколько бутылок нам удавалось опорожнить до дна за один вечер. Когда мы занимались любовью, она всегда говорила такие вещи, типа: "Ух, ты е б ёшь, как Тизио!" или "Сегодня ты мне напоминаешь Кайо!", "Нынче ты просто Семпронио!"* и так далее...
Поскольку она дотошно сравнивала меня со знаменитостями, однажды я сказал ей: "Знаешь, что ты должна сделать? Ты должна написать книгу под названием Кто есть Кто из петухов!"
Я всегда пил на съёмочной площадке, чтобы расслабиться и найти необходимый уровень раскрепощённости. Во время съёмок Почти человек я пил много, чтобы поддержать греховность и злодейство моего персонажа. Проблема возникает, когда вы пьёте дома в одиночестве. И я подошёл к такому моменту.
У моей истории с бутылкой были глубокие корни. Мои первые большие попойки начались, когда мне было пятнадцать лет и они оставили отпечаток на большей части моей молодости. Одна, на Кубе, запомнилась особенно. Фульхенсио Батиста вернулся к власти, а я готовился к отъезду в Соединенные Штаты. После вечеринки с алкоголем и ночи в борделе, я собирался позавтракать в Las Culebrinas, ресторане, который был открыт круглосуточно. Мы были втроём на "Кадиллаке" с откидным верхом. Для того, чтобы попасть в ресторан нужно обогнуть небольшой залив, на одной стороне которого находился форт военно-морских сил, под названием Castillo de la Chorrera, а напротив - для избранных Vedado Tennis Club. Это был декабрь, ещё один трагический декабрь после 1945 года. Вид вооруженных солдат, что охраняли форт и пары спирта смешались с воспоминаниями о самоубийстве моего отца; и я потерял голову. Вспомнилось: "Мой отец умер по вине Батиста, умер по вине Батиста...". Я выскочил из машины и побежал сломя голову в сторону форта.
"Батиста! Шлюхин сын!"- я кричал громко, как мог,- "Вор! Убийца!"
Часовые направили на меня винтовки: "Стой! Стой или буду стрелять!". Я не остановился и они стреляли на самом деле. Пули прошли мимо, просвистев мимо ушей, но я продолжал бежать. Оказавшись перед одним из них, я бросился на него, схватив за шею, но от удара по голове я потерял сознание. Очнулся уже в тюрьме, с запекшейся кровавой кашей на затылке от ударов ружейными прикладами. Только благодаря вмешательству дяди, старшему офицеру флота, меня удалось вытащить оттуда. Но директор тюрьмы настоятельно рекомендовал мне, как можно скорее покинуть Кубу: сверху он получил приказ избавиться от меня.
После успеха Почти человек в 1976 году Лучано Мартино предложил мне снова работать с Ленци над фильмом Рим полный насилия \ Roma A Mano Armata (1976). Я готов был сняться в роли бандита ещё более жестокого, чем Джулио Сакки: Винченцо Моретти, по кличке "Горбун". Там была сцена, в которой я, выйдя из тюрьмы, останавливаюсь, чтобы заправиться, но поскольку у меня не было денег, чтобы заплатить - сбегаю дав по газам. Я чувствовал, что чего-то не хватает, нужна была эффектная фраза для разговора с работником заправки, чтобы заострить реплику. Поэтому я подумал о слове, которое рифмуется с "’ azzo" и нашёл решение.
"Готово! Всего пятьсот, шеф."
"Как вы называетесь?"
"Ла Пира Галеаццо."
"Ла Пира Галеаццо, у меня есть лира - лови подолба ться."
Когда я это сказал Умберто, то он, очень бледный от природы, стал красным, как светофор: "Стой! Это не пройдёт!"
"Почему, Умберто? Это забавно ..."
"Слишком! Цензура точно порежет."
"Но что здесь слишком? Простая рифма! Ла Пира рифмуется с лирой, а Галеаццо с петухом!"*
Умберто задумался на минутку, потом из красного стал "жёлтым" и в итоге загорелся "зелёным", дав мне отмашку.
В день премьеры в кинотеатре Адриано ди Рома я специально пошёл для того, чтобы услышать реакцию публики на "гре баную" шутку. Если бы всё прошло так, как я думал,- значит мы угадали. Когда настал тот момент - рёв зрителей был оглушительный, будто кричалки на стадионе. Эта шутка мне открыла дорогу, хотя, действительно большая удача прилетела позже, с фильмом Маньяк и крутой полицейский \ Il trucido e lo sbirro (1976).
Сценарий к фильму написал Дардано Саккетти, тот же сценарист, что и Рим полный насилия; режиссёром был также Умберто Ленци. На этот раз, однако, мой персонаж был не "горбатым", а "прямым" во всех смыслах. Ну... хотя... было одно исключение.
Характер, как он был прописан, меня не убедил. Мы поработали хорошо с Горбуном, но этот новый персонаж, я хотел сделать полностью по-своему. Я знал, что так будет единственно верно для того, чтобы его кинематографическая дорога была, пусть ухабистой, но долгой.
- А То', как ты это мог знать?
- Я знал, потому что верил в это!
Мой самый знаменитый персонаж родился в 1976 году, в Маньяке и крутом полицейском. В сценарии его именовали как Трухидо, но я изменил имя на Монецу. Ещё я изобрел ему облик. Я хотел такой грим, который бы акцентировал внимание на глаза, очерченные сурьмой, потому что глазами, на девяносто девять процентов, выражаются эмоции, а его глаза в обрамлении чёрных кудрявых волос, бороды и усов, в конечном итоге исчезали, выражаясь кинематографически.
Решив с головой, я занялся одеждой. Так как я хотел, чтобы он был из рабочего класса, то выбрал небесно-голубой комбинезон с застёжкой-молнией, простой, поношенный, который не делил корпус пополам, как это было бы с брюками, ремнём и рубашкой. Потом перешёл к обуви и выбрал Adidas - три полоски, чтобы легче убегать от полиции.
- A To', ты хотел сделать скрытую рекламу Адидас?
- Нет, я так сделал на удачу, потому что тройка четыре раза повторяется в дате моего рождения. Я родился 3 марта 1933 года, т. е. 3/3/’33.
- Ты смотри-ка! Какое поколение, To’!
- Да, Монни, я старый, а ты останешься вечно молодым и сильным, как Дориан Грей, только наоборот, когда мужчина стареет, а его кино-образ остаётся нетленным.
Когда Маньяк и крутой полицейский пошёл в кинотеатре, мальчишки стаями сбегались, создавая в зале шум предвкушения. Кассирши вывешивали таблички "Всё продано" и "Только стоячие места". А в зале, здесь и там, замаскировавшись, чтобы не быть узнанными в том "пролетарском бедламе", сидели продюсеры, режиссёры и сценаристы, чтобы потом в темноте делать заметки в своих блокнотах ручками с подсветкой. А в то время, как они делали скорые пометки и закорючки, зрители кричали: "Томасси, ты крутой! Вдарь им!".
- Ты понял, Томас? Те, что пришли первыми посмотреть в той духоте, что там была, прятались, будто стыдились того, что пришли увидеть феномен, чёрт! Но что в этом постыдного? Пошли, чтобы увидеть тебя, чёрт возьми!
- Ну, они шли больше послушать, чем смотреть ...
- Понюхать бабки!
- Ну, хватит, Моне'!
- Хорошо, я рядом постою, To’!
- Я могу продолжить?
- Конечно, конечно...
- Извини, Моне'! Не могу злиться на тебя, потому что всё, что ты делаешь и говоришь, так прямодушно и без хитрости, что я всё тебе прощаю. Вот, за что я люблю тебя,- люблю почти по-гейски.
- То', ты это не серьёзно, да?
- Я сказал "почти", сокровище ты моё.
- И я верю тебе, когда ты говоришь про сокровище, To’!
- Если позволишь, я дал тебе жизнь не ради денег, а по необходимости.
- И что, это не одно и тоже?
- Нет! То, что я говорил до этого и есть тому доказательство. Только после того, как зрители получили удовольствие от нас, появились деньги!
- Как у проституток, Tо’?
- Моне', шлюхи продают секс, а мы продаём смех, что полезно для души.
- Значит мы - великодушные проститутки!
- Шлюхи - социальные работники или, как тебе угодно, но правда в том, что я создал твой образ для того, чтобы вновь пережить те моменты, когда я маленьким ходил с отцом по родственникам и друзьям собирать отходы.
- То', а какое я имею отношение к твоему мусору и твоему отцу? Извини, знаешь...
- Прошу прощения, но твоя реакция мне не нравится.
- А мне нравится имя, которое мне дали, да?
- Посмотри на это с положительной стороны.
- Это как?
- Из мусора извлекают энергию и твоя душевность питает моё сердце. И так как энергия - это жизнь, значит, ты моя жизнь, Моне'.

(окончание следует)

**Ja-я** · 09.10.2017, 20:50

(окончание 8 главы)

Банда убийц \ La banda del trucido (1977) Я чувствовал, что создал персонаж, который был больше, чем сам фильм. Поэтому, когда продюсер, с которым я подписал ещё один контракт на условиях "приглашённой звезды" сказал мне, что хочет сделать ещё один фильм с Монецей - я согласилась при условии, что он позволит мне самому написать свои реплики. Не просто внесённые исправления, а полные диалоги в эпизодах с моим участием. Я претендовал также на, то чтобы в титрах было указано: "диалоги Моннеци написаны Томасом Милианом". Продюсеру было плевать на то, что я делаю, важно было одно, что я появлюсь в десяти эпизодах. Банда убийц режиссёра Стельвио Масси (Stelvio Massi) был обычным детективом с хорошим комиссаром Люк Меренда(Luc Merenda) и очередным злодеем, но для меня имел значение только Монеца. Так получился фильм с двумя параллельными сюжетами: один детективный - со всеми его составляющими и второй с Монецей, который дал дыхание всей истории и вызывал взрывы смеха у зрителей.
В первый рабочий день я приехал на съёмочную пораньше задолго до наложения грима, потому что я должен был закончить один монолог, который написал; с простыми незамысловатыми репликами, но такой, чтобы зрители умерли от смеха; чем ещё заняться кролику в мире волков?
Монолог на кухне, напротив стола, в то время, как я готовил кролика по-охотничьи и одновременно разговаривал со своим сыном, Моннезино, сидящим в детской коляске. В монологе под кроликом я подразумевал себя, который прежде свободным и счастливым бегал в лужках, пока его не кастрировала жена Мария и не привязала к кухне. Я много сделал, чтобы закончить монолог, но к моменту съёмки понял, что упустил самое главное: кролика. Позвонил Клаудио Манчини (Claudio Mancini), одному из лучших продюсеров того времени. Вы удивляетесь, почему, если он был так хорош, именно его выбрали для работы над этим крошечным маленьким фильмом Банда убийц? Просто, потому что все знали, что Томас Милиан не только звезда, но и большая заноза в заднице.
"Привет!"
"Привет, Томас, выкладывай!"
"Мне нужен кролик."
"Кролик? Для чего?"
"Для сцены на кухне."
"Насколько я знаю, никакого кролика не заказывали."
"Я знаю, там в сцене написано “бутылочка”, но вместо неё мне нужен кролик, потому что я написал монолог о нём."
"Ну, Томас, ещё шесть с половиной. Когда откроются мясные лавки я пришлю его тебе."
В девять часов все были в сборе: Монеца, Моннезино и кролик. Должен признать, что такие чудеса возможны только в итальянском кинематографе, потому как, если вы попросите нечто непредвиденное у американцев, то это заклинивает всю их производственную машину.
С другой стороны, в Италии тоже могут случаться бедствия. Обычно я никогда не ссорился с монтажёрами, но по какому-то наитию внутренний голос сказал мне пойти в аппаратную, чтобы бросить взгляд. И обнаружил следующую ситуацию: речь кролика была смонтирована на месте другого монолога, в котором я говорю о том, почему я сын путаны; в то время, как диалог сукиного сына был помещён на монологе кролика.
"Это что, чёрт возьми, происходит?"
"Пойдём, Томас, - сказал Стельвио, - это почти то же самое,- никто не узнает."
"Я знаю!" - закричал я, вспомнив историю Висконти с ковром в Боккаччо ’70. В конце концов они сделали, как я просил.
В другой сцене, я решил уйти от Марии, посадив Моннезино на плечи, в то время, как она, бежит за мной, пытаясь уговорить остаться. Я понял, что мне нужна такая ужасная реплика, которая бы превратила её, как библейскую жену Лота, в соль. Я не мог придумать ничего интересного, но потом увидел, как один парень из труппы смеётся.
"Чему ты смеёшься?" - тут же спросил я его. Я чувствовал, что у него было что-то для меня.
"Представляю, что мог бы сказать Монеца Марии перед уходом. Возможно, Томас, тебе это подошло бы."
"Ну, что он мог бы сказать?"
Слушая его у меня будто глаза открылись. Мы тотчас же сделали сцену и для эффектной концовки после обмена репликами между Монецей и Марией по сценарию я добавил фразу, что мне была подсказана.
"Мария, знаешь, что я тебе скажу? Ты, %%%%ь, меня зае бала!" (букв.ит.: сломала мне член)
Он был прав: эта шутка удалась и фраза "сломала член" вошла в фильм.
В Банде убийц мне удалось заставить сыграть своего парикмахера, Иоланду Анджелуччи (Iole Angelucci). Иола римлянка, настолько римлянка, какой более быть просто не возможно. Я знал, что она мечтала стать актрисой или певицей, поэтому предложил ей небольшую роль. В фильме оставалась только одна маленькая роль ещё не занятая: сеньора из Милана, богатая и укутанная в меха, которая зашла вместе со своим мужем в тратторию La Pernacchia, которой управляет Монеца. Стельвио, который поддерживал меня во всем, не мог представить, что Иола, парикмахер, с её римским акцентом, может подойти для этой роли, но в конце концов согласился. Отрепетировав сцену, я помог ей с репликами и она была удивительна, будто сама Моника Витти. Без дублей она говорила, как истинная миланская леди.
Иоле я действительно желал добра, за её мягкость и терпение, которое она всегда ко мне проявляла, а ещё за весёлость. Однажды она поделилась, что собирается отправить своего партнёра - кузину в Лондон на курсы повышения квалификации и ещё она хотела сменить название для своей парикмахерской. По стрижке мне нечего было ей посоветовать, потому что я ничего в этом не понимал, а вот английское имя для салона мне показалось немного претенциозным. Итальянский парикмахер, живший в Лондоне, посоветовал ей назвать салон "Свободная линия". Иоле показала записку и спросила меня, как это произносится.
"Фри лайн", - прочитал я для неё.
Вскоре после этого я позвонил в заведение - мне нужно было сделать кудри. Ответил голос в характерной манере: мы-очень-заняты-полный-салон, но что поразило меня больше всего - в начале было: "Фрилла, добрый день!"
"Фрилла" было таким же именем, как и другие; нужно ли было для этого ехать в Лондон, чтобы найти его?
В следующем фильме с Моннецей, Банда Горбуна \ La banda del gobbo (197

, я сыграл роли двух близнецов: Сержио, иначе Монеца, и его брата Винченцо, прозванного Горбуном. Я хотел выразить гнев Горбуна за своё увечье. В те времена мне нравилась песня Sora Rosa Антонелло Вендитти и поскольку всё ещё был в силе контракт - работаю со своими диалогами,- я спросил Антонелло, могу ли я использовать некоторые его строфы из песни в фильме: "есть только те, кто надеется / что возможно, когда-нибудь, в лучший день / смогут показать зубы, я знаю".
Антонелло дал разрешение и я написал сцену, которая Умберто Ленци однако совсем не понравилась. В тот период я принимал кокаин, следовательно и Горбун тоже принимал его; таким образом меня развезло и я слетел с тормозов. Результатом стала сцена насилия, приправленная кокаином, в которой Винченцо "Горбун", с автоматом в руке и с галстуком, обмотанным вокруг головы, читал мораль жирным котам в ночном клубе.
"Мы подонки, а вы высшее общество, хотя на самом деле, вы все бл ядские дети, а мы ослы и тупицы, изгои с рождения, грабим и убиваем, таких, как вы, которые пришли сюда, чтобы посмотреть, кто из вас самый вороватый и у кого больше бриллианты... Но тогда вы все виноваты, это ваша вина, это вы подаёте плохой пример,- поняли? И если вы подаёте плохой пример - вина, она ваша, и если это так, вас нужно удалить!"
Ленци обычно разрешал мне это делать, давал свободу для импровизаций и он радовался, как ребёнок, видя, как я стараюсь. Чем больше он веселился, тем сильнее я газовал и предлагал ему ещё больше. Мы стали сообщниками при благосклонном отношении к нам продюсера и прокатчиков, которые несли деньги мешками, и мы сделали вместе несколько фильмов. Но в тот момент, однако, он не принял сцену, хотел сократить её, а это было бы неправильно, потому что я должен был озвучить боль Горбуна и его разочарование от жизни. В конце концов, он тоже был частью меня. И время от времени, как и его брат Монеца, Винченцо "Горбун" снова находил меня.
- Как жизнь, Моне'? Это я, Винченцо ...
- Привет, Винченцо, где ты был всё это время?
- Я был некоторое время в Париже, вместе с одной француженкой!
- С кем!?
- Ты её не знаешь! Зависал с Брижит Бардо, первый сорт.
- Представляю.
- Извини, Моне', всего малость времени прошло, как мы с ней столкнулись и многое стало другим. Я знаю, что я уже в возрасте и, к несчастью, вовсе не спортивный автомобиль, а наоборот, и утончен, как бандит, и говорю по-французски, делая кучу ошибок. Однако, Моне', сегодня я могу позволить себе "комплименты высокой кухни"!
- То есть?
- "Привет, Винсент, как дела?"
- Привет, Винсент, как дела?
- Калека, как убоги все твои фантазии, синьор Моне'!
- Ладно, мистер Винсент, а что вы думаете о Ленци, который хотел вырезать сцену?
- Он режиссёр!
- Не хочешь объяснить?
- Если бы это была бесполезная и проходная сцена, какой я был бы бандит? Бандит-самозванец?
- Не понимаю, почему бы и нет...
- Моне', будь любезен, заканчивай!
Я сам должен был поверить в него, найти причины гнева в его прошлом; по сценарию он плохой без объяснения причин. Чтобы играть, я должен был дать ему прошлую жизнь и узнать, как он стал бандитом. Перед началом съёмок я сразу же засел за работу и написал биографию, начав с первого дня его рождения. Говорить с режиссёром об этом было бесполезно, потому что он ничего бы не понял и не стал бы менять сценарий. Он просто позволил и дал ещё один шанс персонажу, этой последней сценой раскрыть правду. Кому это было нужно? Конечно, для меня и для убедительности моего персонажа в фильме. Реконструкция прошлой жизни была необходима для импровизации на съёмочной площадке, и для этого я должен был знать его секреты и секреты его брата Монецы. Тем самым я вдохнул жизнь, потому что я люблю тебя больше, чем самого себя.
- И, Мо', если бы я знал тогда, что тебе только что сказал,- я бы никогда не стал бандитом.
- Почему?
- Потому что, понимаешь, я буду жить в тебе, с тобой или рядом. Сперва из-за любви, а потом по привычке!
- Благодарю тебя. Главное то, что в конце фильма мы можем идти с высоко поднятой головой.
- С высоко поднятой пойдёшь ты, Мо'...
- Я фигурально.
- А я в "переносном".
- Теперь расскажи мне о своём происхождении - я хочу знать, соответствует ли прошлое, которое я сочинил истине.
- Я жил на римской окраине. И я не скажу тебе где, потому что в своё время ты же мне говорил, что жизнь в одном посёлке такая же, как в любом другом посёлке на окраине. Большей частью, в тех трущобах, мы жили тем, что накрадёт отец и что позволяло нам выживать. Если он приносил "меньше", то мы ели меньше, а когда было "хуже", мы ели хуже, то есть совсем ничего!
- Сколько вас было в семье?
- Четверо: я, мой брат, отец и дедушка, отец моей матери, упокой её душу - умерла.
- От чего умерла?
- При родах, когда я родился. Возможно, от горестей, бедняжка.
- Сожалею...
- В три года меня привязывали цепью за ногу и потом с десяток человек, заглянувших в окно кричали мне: "А Квазимодо, собираешь в церковь, что звонишь в колокола?" Должен признаться, что во мне ничего не было милого, лишь одно сердитое лицо, как у моего отца. Один брат Монеца мне сочувствовал и всегда заступался. Признаюсь, я завидовал его свободе.
- Какие у тебя были отношения с девушками?
Ну, я не мог поговорить с ними, из страха быть оплёванным или оскорбленным! Однако была одна, в которую я был влюблён. Её звали Розетта. Однажды я набрался смелости и проходя мимо сказал ей: "Привет!". Я думал, что она не слышала меня, но как было приятно и неожиданно, когда я услышал "Привет!" мягким с печалью голосом. Я бежал домой быстрее, чем мог, раздеваясь на бегу, а сердце билось об ноги, чтобы через мгновение оказаться под душем, в то время как мои пять помощниц старались любить мою Розетту. "О, Розетта! Сколько маленьких замыслов мы только что потеряли из-за сострадания и любви к тебе."
- А какие у тебя были отношения с отцом?
- Однажды я услышал разговор его с моим братом, который всегда меня защищал, и вот он сказал: "Слушай, Монеца, ты должен поступать так же, как я, постоянно задевать его уродство. То, что я хочу от него - это только ненависти! Спросишь, почему? Потому что я люблю его! Ненависть ко всем и каждому - единственное, что ему поможет! Так он сможет сам себя защитить и я смогу спокойно умереть!" "А что, если он попадёт в тюрьму?" - спросил его мой брат. "Ну, государство позаботится о нём, дав еду, чистую одежду, дом и кров". "А вдруг погибнет?" "Ну, тогда, по крайней мере, он перестанет страдать!" Мне показалось, что мой отец заплакал, поэтому я решил открыть дверь. На столе стояла наполовину опустошённая бутылка. Я спокойно и с признательностью посмотрел на брата и он понял, затем я посмотрел на отца, с желанием обнять его, будто перед тем, как покинуть родные места. И сказал: "Папа, я всё слышал и я благодарен тебе, потому что это правда и что ты милосердный доктор ..." "... но жалость хирурга вредна!"- закончил за меня брат. "Жалость, Монне, жалость вредна!" И с этим я вышел, хлопнув дверью, забыв Розетту и весь остальной мир. "Ты ещё услышишь обо мне!" - подумал я. Мне тогда было четырнадцать.

* «ухо слона» (ит. orecchia di elefante) - тонко отбитое филе из котлетной части свинины в панировке.
* Tizio, Caio e Sempronio - самоирония, так как эти имена, как Иванов, Петров, Сидоров. Каждый встречный и поперечный или Заурядные люди.

Объявление

Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Томас Милиан с Манлио Гомараска - Монеца, любовь моя.

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment

Comment